Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции - Борис Носик

…Это мучило меня всегда. Сергей Карский был как художник лучше, чем я, — я это всегда сознавала. Вернее, он знал живопись, ее технику, лучше, чем я, а у меня не было никакой культуры…

Позволю себе провести параллель с Робером и Соней Делоне… у него была культура, а у нее была возможность делать и декоративные панно, и костюмы. Она была, вероятно, более приспособленной к жизни, более ловкой. В конце концов она-то и содержала семью. Она не живописец, а именно декоратор. Это была очень интересная, независимая, творческая личность. Очень трудно жить с мужем, который менее способен, чем жена: он плохо принимает это, ведь он привык руководить. Мужчина не прощает женщине победы над ним. У нас с Сергеем были странные отношения…».

Тема эта неотвязно всплывает в воспоминаниях Иды Карской. Вот она заговаривает о своих парижских соседях — о Гончаровой и Ларионове, с которыми она дружила:

«Отношения между ними были довольно странные. Внешне должно было показаться, что они недолюбливали друг друга, но жить один без другого не могли… Между ними было какое-то соперничество, что-то вроде профессиональной ревности, со стороны Ларионова — совершенно определенно. Как-то мы с ним сидели в кафе, и он сказал: „Я знаю, что она гениальна… Обещай, что ты будешь заботиться о ней, когда я умру“. Но она умерла раньше. А при ее жизни кто о ком заботился — он о ней или она о нем?.. Да, когда у него покупали картины, он просил купить и ее работы. Но бывало и такое, что ее картины он выдавал за свои, и она против этого не протестовала, а, улыбаясь, говорила: „Да, да, согласна“.

Было бы неправильным утверждать, что Ларионов был человеком недоброжелательным или злым, скорее он был хитер и изворотлив, любил двойную и даже тройную игру…

Что он изменял Гончаровой, об этом говорили все. И изменял часто… В годовщину смерти Гончаровой мы вместе с Соней Делоне пришли на кладбище, а Ларионов не пошел. Соню охватил ужас от того, что на памятнике, который Ларионов установил еще при своей жизни, было три имени: Гончаровой, его и его новой жены…».

Я опечаленно слушаю хриплый голос былой обитательницы ателье («…вы тонкая и умная», — писала ей Столярова) и вспоминаю статью московских музейщиков, которые, получив из Парижа множество их работ, еще четверть века спустя (вскоре после смерти второй жены Ларионова) разгадывали, где чья картина… Вспоминаю простую и страшную историю (о завершении «двойной-тройной игры»), которую рассказал в своих «Заметках коллекционера» Никита Лобанов-Ростовский (историю, как полагает коллекционер, «безусловно, малоизвестную», рассказанную ему самому торговцем картинами И. С. Гурвичем):

«Когда в конце жизни Наталья Сергеевна (Гончарова. — Б. Н.) очень болела и крайне ослабла, она на лестнице повстречалась с Томилиной (долголетней любовью Ларионова. — Б. Н.), жившей этажом выше, Томилина толкнула Наталью Сергеевну, которая упала, что и ускорило ее кончину. После ее смерти Томилина стала Ларионовой. Эта лестница — очень крутая винтовая лестница — все еще сохраняется в том доме».

«В конце жизни…» Страшная вещь — конец жизни. Ида Карская в конце жизни, как вы заметили, часто вспоминала художника-мужа. Он умер совсем еще молодым, вскоре после войны — от рака. Она прожила после этого добрых сорок лет и стала очень известной художницей. О ее таланте, красоте и обаянии писали не только мужчины, но и женщины. Вот как описывает первую встречу с ней известная французская писательница из русской эмигрантской семьи Зоэ Ольденбург:

«Я встретила ее впервые накануне войны. У нашей общей подруги. Чудесное видение.

Как сейчас вижу ее, сидящую на кушетке, нога на ногу, высокую, худую, угловатую, в черной юбке и светлом свитере. Вижу ее продолговатое, меловой белизны лицо чуть-чуть монгольского типа, ее короткие черные волосы и большой рот с ярко-красными губами — единственное цветное пятно.

Она что-то говорила грудным, хрипловатым, странно привлекательным голосом, побыла минут пять, потом ушла. Меня поразило то, что ее красота (а она была красива) не соответствовала никаким известным канонам красоты. И в ушах еще звучал ее странный голос. Кто это такая? Ида Карская, художница».

Карская начала заниматься живописью в 1935-м (в тот год, когда погиб Поплавский) и уже через год выставила портреты в салоне Тюильри, подписав их двойной фамилией Шрайбман-Карская. Один из первых написанных ею портретов, портрет подруги-поэтессы Анны Присмановой, увидел в гостях у хозяев дома знаменитый тогда Сутин (монпарнасский гений, символ преуспеяния, символ надежды и справедливости судьбы):

«„А это чья работа?“ — „Одной нашей знакомой“. — „Это женщина? Не может быть. Что она собой представляет? Она большая?“ — „Скорее маленькая“. — „Хочу ее видеть. Странно, чтобы женщина могла так писать“… Сутин был для меня недосягаемой величиной, огромным авторитетом!».

Сутин согласился «следить за ее творчеством»:

«Учить Вас буду я. Не учитесь ни у кого».

Это было уже в войну или перед самой войной. Во время оккупации левые друзья Сергея (в первую очередь знаменитый Полан) прятали его семью где-то в Эро, потом в Дордони. В годы войны умерла под Парижем от туберкулеза сестра Дина, оставив двух маленьких сыновей на отца — графа Николая Татищева, сгорела в печи нацистского крематория сестра Бетти, умер любимый учитель Сутин…

Вернувшись в Париж в 1944-м, Ида вошла в компанию левой французской элиты, а в 1946-м провела персональную выставку в галерее «Петриде» (той, где много раз выставляли их друга Терешковича). Цикл своих картин эта ученица Сутина назвала «Портреты мяса». Известный монпарнасский романист Франсис Карко написал предисловие к ее каталогу…

Открылась в Париже и посмертная выставка Сутина:

«Меня звали, я боялась идти, боялась, что не понравится, — говорит голос Иды. — И все же пошла и — начала плакать перед его картинами. Этот его неимоверный белый цвет (он и сейчас сохраняется), эти его руки — всегда как цветы. Невероятно хорошо! Его лица, его натюрморты… Его пейзажи — исковерканные…».

Выставки Иды Карской были после войны регулярными. Она оказалась более «авангардной» художницей, чем все ее учителя, чем все художники их круга. Своим циклам абстрактных композиций она давала интригующие и почти понятные названия — «20 необходимых игр и 40 напрасных жестов» (1949), «Новые необходимые игры и напрасные жесты» (1950). В картины включены были теперь проволока, листья, древесная кора, какие-то обломки кукол, огрызки, лепнина, разнообразные трехмерные объекты — все шло в дело.

В 1950 году умер от рака сорокавосьмилетний Сергей Карский. Впрочем, жизнь продолжалась, хотя, может, без прежних игр и жестов: выставки назывались «Письма без ответа» (1955), «Похвала малым формам и бумажные зеркала» (1957), «Серая повседневность» (1959), «Гости полуночи» (1965), «Знакомые-незнакомые» (1967)… Прошли выставки в Нью-Йорке, Риме, Мюнхене, Турине… Смотрели, иногда покупали, еще чаще писали о ней. Писали те, кто разобрался в ее картинах и проволоках:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});