Земля - Григол Самсонович Чиковани

обхватила Учу за шею и прижала его лицо к своей груди.

— Нас увидят, Ция.

— А ты знаешь, Уча, Цисана еще ни разу не целовалась с Антоном.

— Знаю.

— Это еще откуда? — удивилась Ция.

— Мне Антон сказал.

— А ты ему рассказывал про нас, Уча?

— Рассказывал.

Ция теснее прижалась к Уче.

— Почему же ты стесняешься, что он нас увидит? Пусть смотрит, если ему охота.

— Нас, правда, увидят, Ция, — испугался Уча.

— Ну и пусть увидят, может, возьмут с нас пример. Сколько они еще будут монахами, — весело сказала Ция и поцеловала Учу.

— Ты знаешь, Ция, кто работает со мной на экскаваторе? — спросил Уча, стараясь уклоняться от ее поцелуев.

— Кто же?

— Твой сосед.

— Какой еще сосед?

— Тот самый танкист.

Ция не поверила:

— Танкист?

— Он самый. Бондо Нодия.

— Откуда ты знаешь его имя?

— Я же сказал тебе, что он со мной работает.

— Твоим помощником? — Ция отодвинулась от Учи.

— Вот именно.

— Как, каким образом?

— А вот так... Вернулся из армии, а Спиридон Гуния его ко мне направил.

— Давно?

Зачем она об этом спросила? Какая ей разница, давно или нет?

— С месяц уже.

— Почему же ты не говорил мне до сих пор? — огорчилась Ция.

— Он меня сам об этом просил.

— Это еще почему?

— Чтобы ты не думала, что он из-за тебя сюда приехал. Но я и без того знаю, что он ради тебя сюда и приехал.

— С чего ты это взял?

— Ну об этом нетрудно догадаться.

— Мы с ним были просто школьные товарищи, — сказала Ция.

— И Бондо то же самое мне говорил.

— И правильно говорил, — одобрила ответ Бондо Ция, но в глубине души все же была уверена, что Бондо приехал сюда ради нее одной. И не могла разобраться, нравится ей это или нет. Мысль эта приятно щекотала ее женское тщеславие, и, чтобы не думать о Бондо, Ция встала и отряхнула с тела песок.

— Пойдем, Уча, поплаваем напоследок... — И, не дожидаясь Учи, бегом бросилась к морю. Поплыла саженками. «Хорошо, что Уча не пошел со мной, — ей хотелось побыть одной. — Приехал работать сюда. Ничего подобного, это он из-за меня приехал, это ради меня он бросил все и стал подручным Учи. Какой он, оказывается, верный и любящий... А вот я... Но Уча тоже верный и любящий, и даже больше Бондо, гораздо больше. Другой бы на его месте даже близко Бондо не подпустил, от ревности бы извелся, а он нет... Целый месяц, оказывается, вместе с ним работает, а мне об этом ни слова... — Поглощенная своими мыслями, Ция медленно плыла по спокойной, неподвижной глади моря. — И все-таки почему он вдруг решился приехать сюда? И почему пошел в подручные к Уче? Почему именно к Уче? Ведь он прекрасно знал, из-за чего я уехала из деревни, ради кого я сюда перебралась?» Ция оглянулась и увидела, что заплыла слишком далеко. Учи совершенно не было видно. Ция повернула обратно и быстро поплыла к берегу. Ей вдруг совершенно расхотелось думать о Бондо и его планах. Единственное, чего она желала, — побыстрее увидеть Учу и покрепче его обнять, чтобы окончательно выбросить из головы глупые мысли.

Еще каких-нибудь две-три недели, и «Комсомолец» вплотную подойдет к хижине Гудуйи Эсванджия.

Гудуйя знал об этом. Знал, что ему навсегда придется проститься с жилищем, в котором он провел столько лет. И так близка, так дорога стала ему эта хижина, пусть оторванная от мира и людей, пусть затерянная среди лесов и болот, что даже думать об этом было ему невыносимо. И надо же такому случиться, что сровнять его хижину с землей собирался тот самый экскаватор, за которым он ходил как за малым дитем. При Галине Аркадьевне и Спиридоне Гуния Гудуйя бодрился: невелика, мол, потеря, но, оставшись наедине со своими мыслями, тяжело переживал. Ведь разрушалась не просто хижина, но бесследно исчезал очаг, сидя перед которым поверял он огню свою печаль и горе. Ни единой живой душе не смог бы открыться Гудуйя. Лишь веселое пламя было безмолвным его собеседником и поверенным. Лишь горячие языки огня зализывали раны и облегчали его душу. Теперь он нашел иной путь. Именно этим путем идет к его хижине «Комсомолец», чтобы стереть ее с лица земли, чтобы вывести Гудуйю к людям, к жизни и свету.

А как бередил раны Гудуйи Исидоре Сиордия, как настраивал его против Галины Аркадьевны и Важи: они, мол, нарочно проложили трассу канала через хижину, хотя вполне могли бы обогнуть ее.

Не поверил Гудуйя Исидоре, не поверил его ядовитому языку и злому сердцу. Правда, ему было трудно расстаться с хижиной, но он безропотно пожертвовал ее каналу, ведь канал вел его к людям, возвращал к жизни. И что могло остановить его, когда люди вспомнили о нем, сами пришли к нему и как равному с равным предложили встать рядом во имя общего дела. Под самый корень надо было отрезать язык тому гаду, но божья кара и без того настигла его.

А теперь не горел огонь в хижине Гудуйи. Дело было за полночь, и Гудуйя бессонно ворочался на своем топчане. Снаружи явственно доносился лязг и грохот «Комсомольца».

Экскаватор Учи Шамугия работал в две смены. Днем на нем трудился Бондо Нодия, а по ночам — Уча.

Гудуйя обслуживал экскаватор в обе смены, но Уча отпускал его пораньше, чтобы старику не приходилось ночью оставаться на трассе.

Да, Уча обращался с ним как с отцом родным.

«Какие разные люди живут на свете, как не похожи они друг на друга. И Уча Шамугия — человек, и Исидоре Сиордия — тоже? Несправедливо это. Они же такие разные... Если так пойдет дело, экскаватор окажется у хижины уже через три недели. Лучше уйти отсюда загодя и переселиться в барак. Надо было это сделать раньше, но не смог я расстаться с козой и буйволицей, да еще и оленята