Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы - Сюзанна Шаттенберг

Валентина Алексеевна и ее муж уцелели, и даже на мукомольном комбинате Богдан никого во «вредительстве» не обвинили. Богдан, в отличие от своих советских коллег, говорит об арестах и терроре без обиняков и эвфемизмов. Кроме того, она не пытается демонстрировать напряженную сосредоточенность на работе. Учитывая, что ее мемуары написаны за границей, в другой обстановке и в расчете на совершенно другие читательские ожидания, неудивительно, что у нее имелась возможность называть вещи своими именами и она использовала соответствующие языковые средства. Однако, несмотря на иную форму, по содержанию ее повествование не слишком отличается от скупых откровений коллег, оставшихся в СССР. Богдан тоже показывает свою беспомощность перед террором. Она не знала, за что человека может постичь кара и на кого она обрушится в следующий раз. Так же как Гайлит, Богдан безуспешно искала логику террора, которая была бы ей понятна и помогла бы оценить опасность. Не находя такой логики, она разрывалась между иллюзией, что с ней ничего не случится, поскольку она ни в чем не виновата, и осознанием того, что все они могут стать жертвами чистого произвола. И Богдан, и Гайлит все-таки приняли кое-какие «меры предосторожности»: первая отослала в безопасное место дочь, второй сам постарался убраться «с линии огня».

Отойти в тень с авансцены событий планировал и Логинов летом 1938 г. Он — один из немногих советских инженеров, рассказывающих о 1937-1938 гг. столь же подробно и откровенно, как Богдан. Логинов посвятил террору целую главу объемом 64 страницы, т. е почти половину своих воспоминаний, и с особенной выразительностью показывает терзавшие его сомнения, неуверенность и душевное смятение: «Еще в Америке мне стало известно из разговоров с товарищами, приезжавшими в США в командировку, что наша страна живет в какой-то особой напряженной атмосфере. Американская печать много писала о событиях в СССР, причем в самом плохом свете. Я лично, как и многие другие, понимал, что верить этой враждебной информации нельзя, но в то же время трудно было понять, что за причина, вызвавшая большую волну арестов в стране»{1598}. Публикуемым в США сообщениям о терроре в СССР он верить не мог и не хотел. В качестве реакции на возникшую неуверенность его потянуло домой, ибо в тот момент он и представить не мог, что сам окажется в опасности. Когда он вернулся в мае 1937 г., жена уже на вокзале рассказала ему «некоторые вещи», которые его «насторожили». Через два дня был арестован его начальник Немов, вскоре исключили из партии самого Логинова и арестовали отвечавшего за его промышленный комплекс наркома вооружения Моисея Львовича Рухимовича (1889-1938). Друг Логинова Браило, сотрудник Амторга, застрелился сразу по возвращении из США{1599}. Логинов рассказывает обо всем этом довольно подробно и, тем не менее, говорит: «Трудно подыскать слова, которыми можно было бы сравнительно полно охарактеризовать всю нелепость и трудность моего положения, в котором я очутился в этот период»{1600}.

Ему пришлось нелегко вдвойне: с одной стороны, исключение из партии сильно подорвало его авторитет; с другой стороны, на него как нового начальника 10-го Главного управления вооружения легла значительная ответственность, при этом у него одного за другим арестовывали сотрудников и инженеров. Бывало, секретари местных парторганизаций на подчиненных ему предприятиях перед всем коллективом тыкали ему в лицо его изгнанием из партийных рядов: «Это был очень тяжелый удар прямо в сердце. Товарищ Тевосян заметил на моем лице красные пятна от большого нервного возбуждения и, конечно, понимал, как тяжело приходится в этих условиях работать. Когда мы возвращались вместе с ним с завода, он во время нашего разговора старался меня успокоить»{1601}. Логинов добивался восстановления в различных инстанциях, однако новое решение, принятое наконец через полгода, оставило его исключение в силе. Тогда он обратился в высший орган — партийную коллегию, куда требовалось представить поручительство от десяти человек. Пока совершались все эти процедуры, он пытался сохранить в рабочем состоянии свои предприятия: «Все заводы Главка работали на оборону. В научно-исследовательских институтах и конструкторских бюро разрабатывались и изготовлялись исключительной важности объекты… На заводах шли аресты. Большое количество инженерно-технического персонала было взято под подозрение»{1602}. Его постоянно вызывали то на завод, то в институт, где только что арестовали все руководство. Ему приходилось заботиться о том, чтобы предприятие, несмотря ни на что, продолжало работать, и подыскивать новых инженеров: «Почти не осталось ни одного предприятия системы Главка, которого бы не коснулась волна стихийного потока беззакония. Арестованных людей нужно было заменять. Но где брать кадры, специалистов, знающих это дело? Мы имели их единицы. Важно также отметить, что на руководящую работу люди шли неохотно, боялись»{1603}. Логинов прекрасно понимал, какой опасности подвергает коллег, повышая их в должности. Он мучился тяжкими угрызениями совести, когда в 1938 г. был арестован М.Ф. Измалков, которого он всего год назад уговорил возглавить конструкторское бюро. «В период 37-38 года, вероятно, многие ответственные работники находились, если так можно сказать, во "взвешенном" состоянии. Я тоже ждал со дня на день своего ареста, не потому, что чувствовал себя в чем-либо виновным, а просто каждый день только и было слышно об арестах, причем таких же людей, как и я… Однажды нас, начальников главков, собрал к себе на совещание М.М. Каганович и сообщил, что арестован А.Н. Туполев, оказалось, что он французский шпион, продал Франции чертежи самолета. Ну, что оставалось после этого думать?»{1604}

Перед лицом всех этих обстоятельств — собственного исключения из партии, арестов сотрудников, невероятной клеветы на лучших конструкторов — Логинов постепенно дошел до такого же состояния вечного напряжения и страха, какое испытали Богдан и Гайлит: «О том, какая царила обстановка в это время в Москве, хорошо известно. Например, для меня и моей семьи каждая ночь была настоящей пыткой. Достаточно услышать, как внизу (мы жили на 5 этаже) стукнула дверца автомашины, как первая реакция в мыслях — "Это, вероятно, приехали за мной". И так изо дня в день, в течение нескольких месяцев. Нервы были напряжены до предела». Летом 1938 г., через год после исключения, Логинов решился поступить, подобно Гайлиту, и попросил М.М. Кагановича об увольнении или отпуске. Отпуск ему дали, а едва он вернулся, 25 августа за ним явились ночью два сотрудника НКВД.{1605}

К аресту Логинова, вероятно, привели различные обстоятельства. Первым шагом стало исключение из партии, которое, по сути, равнялось объявлению вне закона. Затем он дал в НКВД письменные показания о том, что несет ответственность за заказ ненужной техники за рубежом (см. выше). Наконец, ему сообщили, когда забирали, что он арестован на основании показаний бывшего директора завода «Автоприбор» Стасюка и бывшего директора завода «Точприбор» Либермана по ст. 58, п. 7 и 11 Уголовного кодекса СССР — за «вредительство». Обоих бывших сотрудников Логинова заставили дать показания против него в тюрьме под пытками{1606}.

Хотя Логинов целый год наблюдал, как точно таким же образом арестовывали его честно трудившихся коллег, он все же был потрясен, когда сам стал жертвой произвола. Его мать и жена, присутствовавшие при аресте, плакали, сын молча во все глаза смотрел на отца. Логинов сказал им на прощание: «Что бы вам ни говорили обо мне, помните одно, что я никаких преступлений не совершал. Моя совесть чиста»{1607}.

д) В тюрьме и в лагере

Логинов, единственный из инженеров, так обстоятельно рассказывает о временах террора еще и потому, что он не просто чувствовал угрозу или видел аресты других, но и сам прошел через жернова НКВД. Поскольку главным мотивом к написанию мемуаров для него послужило именно стремление показать, что такое террор, ему удалось освободиться от табу и преодолеть характерную для его коллег привычку говорить обиняками, недомолвками и намеками. Он выработал собственный сдержанно-деловой стиль. Притом он совершал нечто столь неслыханное, что дополнительные словесные украшения показались бы избыточными и только уменьшили бы силу воздействия этих свидетельств очевидца. Его подробное повествование о времени, проведенном в тюрьме и лагере, где он сидел до 1945 г., редкостный документ. Он смотрел на себя как на летописца, который запечатлевает то, что утаивалось от его современников. Его цель -- в первую очередь зафиксировать даты и факты — хорошо видна, когда начинаешь знакомиться с текстом: «Возможно, пройдут многие и многие годы, и тогда будет рассказано народу с предельной ясностью и правдой обо всем происшедшем в этот период. Моя роль — рассказать правду, что еще сохранилась в памяти»{1608}.