Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря - Сантьяго Постегильо

кто-то из них. Рабы преданы тебе, я уверена.

Атриенсий и остальные слуги с облегчением вздохнули. Сами того не замечая, они в страхе прислушивались к разговору. То, что молодая хозяйка их защищала, произвело на них сильное впечатление. Куда проще было бы взвалить всю вину на рабов.

Цезарь снова обратился к жене.

– Ты о чем-то умалчиваешь, – сказал он. – Ты знаешь, кто предал меня. Ты с кем-то разговаривала. С кем? На Форуме? На рынке? Может, ты что-то говорила своей матери, когда ее навещала? Или общалась в базилике с кем-нибудь из сенаторов? С ветеранами моего дяди Мария, которые всюду вас сопровождают? С кем ты говорила, Корнелия? Если не рабы, значит ты кому-то что-то сболтнула. Почему ты молчишь? Кого выгораживаешь?

Он снова схватил ее за руки, сжимая совсем легонько, но так, что она почувствовала, как сильно его бешенство, вызванное ее молчанием. И поняла, что он будет спрашивать, спрашивать и спрашивать, пока не получит ответ. Но ответ был слишком ужасным, правда была слишком неприглядной, чтобы выдать ее, поэтому она молчала, молчала и рыдала без остановки, а он спрашивал и спрашивал:

– С кем, Корнелия? Ради всех богов! Я не виню тебя, но ты должна мне признаться, с кем разговаривала! С кем ты обсуждала свидетелей? С кем?

– Она говорила со мной, – прозвучал голос взрослой женщины.

Цезарь повернулся и увидел на пороге атриума прямую, решительную фигуру. Это была мать. Он оставил в покое молодую жену, встал и подошел к Аврелии, ничего не говоря, только глядя ей в глаза с недоумением и недоверием.

Аврелия отдала свою паллу встретившему ее атриенсию, страшно обрадованному тем, что хозяйка наконец пришла и вот-вот разберется, кто виноват.

– Корнелия рассказала мне о Миртале во всех подробностях, – объяснила Аврелия, как обычно холодно и невозмутимо. – Я заметила, что ты чем-то встревожен, спросила ее, в чем дело, и она сказала: ты сомневаешься, надо ли заставлять Мирталу давать показания, тебя тревожит то, что она приняла Долабеллу одна и без одежды, которую римский суд счел бы достаточно целомудренной. Я поняла, насколько забывчив и немощен Орест, видя его здесь, в атриуме, на обедах, я знала о том, откуда взялись средства на поездку Лабиена и Марка в Македонию. У меня были все сведения, и я сообщила их защитникам Долабеллы. Моему брату, твоему дяде.

Аврелия подозвала рабыню и попросила воды. Ожидая ее, продолжила:

– Неужели тебе могло прийти в голову, будто Корнелия обсуждала твоих свидетелей с кем-то посторонним? – продолжила она. – Эта девушка поклоняется земле, по которой ты ступаешь, Гай. Клянусь всеми богами, Корнелия умна и предана тебе до крайности! Разве способна она на промах, подобный тому, в котором ты ее заподозрил? Может ли твоя юная жена обсуждать с кем-либо, кроме меня, такой щекотливый вопрос, как уязвимость твоих свидетелей?

Цезарь сел на ложе напротив нее.

Во дворе послышался детский голосок:

– Мама, мама!

Крошка Юлия, которую сопровождала служанка, подошла к матери и обняла ее колени.

– Крики напугали ее, моя госпожа, и она убежала, – оправдывалась рабыня.

Корнелия обняла дочь, ничего не ответив.

– Вставай, дорогая, иди к себе в комнату и жди мужа. Возьми с собой девочку, – велела Аврелия невестке.

Корнелия молча кивнула и, как все прочие, потрясенная происходящим, вышла из атриума вместе с дочкой. Аврелия посмотрела на рабов и Лабиена:

– Вы все, идите к себе или займитесь делами. А ты, Лабиен, ступай домой. Завтра будет новый день, и ты, как всегда, сможешь присутствовать на суде вместе с моим сыном. – Она вздохнула и добавила: – Ох уж этот проклятый вечный суд.

Все безропотно подчинились.

Аврелия буквально излучала властность, что делало ее повеления неоспоримыми. Она не привыкла распоряжаться в присутствии сына, но, когда все-таки делала это, даже Цезарь не осмеливался ей возражать.

На этот раз он тоже промолчал.

Аврелия и Цезарь остались одни в атриуме. Мать стояла, сын сидел, время текло медленно и тяжело, тишину нарушало лишь потрескивание вечерних факелов, зажженных рабами.

– Если тебе угодно, можешь меня наказать, – сказала наконец Аврелия.

– Зачем ты говоришь такое, матушка?

Она вздохнула и уселась рядом с сыном.

Оба, подавленные, сидели друг подле друга, испытывая разочарование, сознавая, что потерпели поражение.

– Почему ты это сделала?

Аврелия снова встала, повернулась и, отводя взгляд от сына, чего обычно не делала, прошлась по атриуму, силясь объяснить ему свой поступок и одновременно понять саму себя.

– Я хотела тебя спасти. Если ты выиграешь этот суд, они не оставят тебя в покое, ибо увидят в тебе нового вождя популяров, нового Мария. В начале суда я думала, что, проиграв, ты рискуешь лишь будущими должностями, и мне было тебя жаль, но все-таки ты решил выступить на стороне обвинения. На divinatio ты был ужасен, но я сразу поняла: в тот день ты притворялся, чтобы обвинителем выбрали тебя, скверного оратора, а не умницу Цицерона. И твой замысел сработал. Трибунал назначил тебя обвинителем, но затем, на reiectio, во время речи, обращенной к Метеллу, я поняла, что ты можешь выиграть суд или, по крайней мере, сильно переполошить судей, горстку сенаторов-оптиматов, купленных Долабеллой. Это было сложно и маловероятно, но, как я понимала, все же возможно. У тебя имелись надежные свидетели, и ты собирался нащупать в защите Долабеллы множество слабых мест. Чтобы помешать тебе одержать победу, я тайно встретилась с защитой и сообщила брату достаточно сведений, чтобы опорочить твоих свидетелей. Так они и сделали. Сейчас я знаю, что ты не выиграешь, но я видела, как смотрел на тебя Долабелла сегодня во время суда. Этот взгляд появился в его глазах на reiectio. В тот день он приговорил тебя к смерти, он только и ждал, когда закончится проклятый суд, который свел нас всех с ума и заставил меня пойти на предательство, чуть не убил тебя и поссорил с Корнелией, самым преданным тебе человеком. И что вышло из всего это? Ничего. Я хотела спасти тебя своим предательством, но даже здесь опоздала. Долабелла доберется до тебя, как только сможет. Я лишь причинила боль тебе, Корнелии, всем нам. Я ошиблась.

Аврелия прилегла на солиум. Ей хотелось пить, горло пересохло, но она не желала, чтобы какой-нибудь раб нарушил их уединение. Войдя в атриум, она велела подать воды, но затем выпроводила всех, отменив тем самым первый приказ. Она молчала.

– Ты ошиблась, предав меня; я ошибся, обвинив Корнелию. Мы оба были не правы.

– Оба, – подтвердила Аврелия.

Цезарь встал с ложа, сел в кресло, поближе к матери, и провел руками по лицу.