Рембрандт - Гледис Шмитт

— Мне кажется, мы изрядно надоели нашей хозяйке, — спохватился наконец Бонус. — И все-таки наш хозяин тоже должен сказать свое слово. Послушайте, Рембрандт, можете вы написать бога?

— Не знаю. Никогда не пробовал.

— Но вы же писали бога во плоти, и притом не раз, — заметил Свальмиус.

— Но разве, изображая Иисуса, вы воспринимаете его как бога и создателя вселенной? — спросил маленький доктор.

— Я не очень понимаю, что вы имеете в виду, — отозвался художник. — Я ведь не следил за спором.

— Бонус спрашивает, в силах ли вы придать атрибуты бога-отца личности бога-сына, — пояснил Ансло.

— О каких атрибутах вы говорите?

— О тех атрибутах, которые не поддаются определению в силу своей непостижимости, — как всегда, грустно улыбнулся Бонус.

Ответить Рембрандт не успел — в комнату вошел капитан Баннинг Кок, еще более официальный, чем обычно, в черном бархате, брыжах, новой красивой касторовой шляпе с изогнутыми полями, и направился прямо к ложу, чтобы поздороваться с хозяйкой.

— Вы сегодня на редкость нарядны, капитан, — бросил ему вдогонку Ансло.

— Да, наряднее, чем мне хотелось бы, — отозвался Баннинг Кок.

— А где же лейтенант? — осведомилась Саския, приподнявшись на подушках и протягивая ему для поцелуя руку, потом щеку.

— Лейтенант? Он просил меня принести вам извинения — его задержали.

— Вы и сами опоздали, — вставил Рембрандт.

— Знаю, — отозвался Баннинг Кок, снимая свою роскошную шляпу и засовывая ее под стул, словно он стеснялся ее. — Видите ли, мы с Рейтенбергом были у мейденцев. Там все еще продолжается совещание, но мне стало невмоготу и я удрал.

— У мейденцев? — переспросил Рембрандт. — Но что, скажите, ради бога, вы там делали?

— Говоря по правде, ничего, ровным счетом ничего. Пустая трата времени, — ответил капитан. — Нас пригласили туда в связи с этой дурацкой встречей Марии Медичи. Не отвечай мы за парад городской стражи, мы ни за что бы не впутались в эту нелепую затею. Трудно представить большую бессмыслицу, чем то, что происходит у Хофта: взрослые мужчины и женщины целый день рассуждают о позолоченных ореховых скорлупках и бумажных цветах.

Внезапно Саския побледнела так сильно, что губы ее стали почти столь же бесцветными, как щеки. Она спустила ноги на пол и села на край позолоченного ложа, опустив локти на колени и подперев голову сжатыми кулачками.

— Значит… Значит, комиссия из художников уже составлена? Я не думала, что это сделают так быстро, — сказала она.

— Да, все члены ее назначены и приступили к делу. И нечего сказать, хорошенькое у них, бедняг, дело — писать декорации для глупых представлений и придумывать костюмы для толстых старух, призванных олицетворять город Амстердам, Добродетель, Навигацию и Стойкость.

— И кто же входит в комиссию?

— В ней нет ни одного мало-мальски стоящего живописца. Все больше такие, как бывший ученик вашего мужа Флинк. Бедный Флинк, мне даже стало жаль его: он признался мне по секрету, что никогда бы не впутался в эту историю, да уж очень Фондель настаивал.

— Значит, Рембрандта не пригласили?

Губы у Саскии дрожали, в глазах стояли слезы, но ее взволнованный вид вызвал у Рембрандта не столько жалость, сколько злость. Разве недостаточно и того, что его обошли, что им пренебрегли, что мейденцы исподтишка насмехаются теперь над ним? Разве недостаточно того, что любимый ученик Флинк изменил ему и вытеснил его? Зачем ей понадобилось устраивать публичное зрелище из его позора, выказывать свою слабость и ставить гостей в затруднительное положение?

— Нет, дорогая госпожа ван Рейн, — ответил капитан, — вашему мужу не придется тратить время на столь важные вещи, как бумажные короны. Пусть себе занимается «Страстями» для принца в Гааге. Конечно, я ему очень сочувствую, но думаю, что он как-нибудь переживет этот удар. А поскольку у меня во рту с полудня не было ни крошки, если не считать жидкого чая и нескольких жалких пирожков, не разрешите ли мне злоупотребить вашим гостеприимством в пределах куска сельди и кружки пива?

— Я сама вас покормлю, капитан, — сказала Саския, вставая, расправляя юбку и с трудом растягивая губы в вымученной улыбке. — Попрошу не возражать: я достаточно здорова, чтобы исполнять обязанности хозяйки.

Никто не возражал: всем, как и ее мужу, было совершенно ясно, что ей просто необходимо выйти на кухню, чтобы осушить глаза и высморкаться. Рембрандт почувствовал, что его неудержимо тянет последовать за ней: злость его прошла, и он опять остро сознавал, как бесконечно, до боли дорога ему эта по-детски уязвимая женщина.

— Я пропустил что-нибудь интересное? — нарушил Баннинг Кок неловкое молчание.

— По-моему, ничего, — ответил Рембрандт.

— Как вы, однако, любезны! — усмехнулся Ансло. — У нас тут шел спор, и, я бы сказал, довольно важный. Пастор Свальмиус утверждает, что мы должны представлять себе бога в зримом образе…

— Полно! — оборвала его Саския, вернувшаяся с кружкой и тарелкой. — Стоит ли начинать все сначала?

Неумело изобразив оживление и кокетство, она вручила капитану кружку и поставила тарелку ему на колено; затем опять опустилась на ложе, откинулась на подушки и потупилась с горестным видом ребенка, который взирает на рухнувшую башню из кубиков. Не в силах смотреть на нее, Рембрандт схватил мелок и склонился над рисунком, поправляя руку ангела, с легкостью подымающего большую каменную плиту. Теперь рука удалась, но именно потому, что она получилась такой, как нужно, лицо небесного посланца стало особенно обыденным и неубедительным.

— Но мы не можем оборвать спор на середине, — сказал маленький доктор. — Вы так и не ответили мне, Рембрандт.

— Я забыл ваш вопрос.

— Я спрашивал, кажется ли вам, что вы изображаете бога, когда пишете Иисуса?

Рембрандт с неохотой припомнил все образы Христа, когда-либо написанные им, начиная с того искусного актера, который повелевает Лазарю встать из могилы, и кончая красивой обнаженной фигурой на кресте, в которой о страдании говорят лишь исколотый терниями лоб да прободенные ноги. Даже тот Христос, что превращался во вспышку света на глазах учеников в Эммаусе, — а художник гордился им сверх всякой меры, — был только чудотворцем и отнюдь не божеством.

— Что вам от меня надо? Я же никогда не говорил, что я человек набожный. Если уж хотите сослаться на кого-нибудь, ссылайтесь на Дюрера или Грюневальда. Они писали его по велению сердца — по крайней мере так мне кажется. А я пишу по заказу принца и для того, чтобы мои полотна висели в Гааге.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});