Императорский всадник - Мика Валтари

— А удобно ли входить сюда в столь поздний час?

Разумеется, все это было бессовестным надувательством, потому что в доме этом жила бывшая греческая рабыня, а ныне вольноотпущенница Акта, в которую Нерон был по уши влюблен. Серений лишь для отвода глаз числился в ее любовниках, чтобы от своего имени передавать ей бесчисленные подарки Нерона. Сознаюсь, правильные и чистые черты лица Акты казались достойными всяческого восхищения, и она явно и сама была влюблена в императора, потому что искренне обрадовалась, когда под утро пьяный Нерон разбудил ее, ввалившись к ней в дом со своими друзьями.

Нерон утверждал, будто она была из рода царя Атталия (в чем он, мол, однажды убедит весь мир). Однако мне не понравилось, что он потребовал, чтобы девушка непременно предстала перед всеми нами обнаженной, ибо желал похвастаться ее белоснежной кожей. Стеснительная Акта упорно отказывалась, но Нерону хотелось также полюбоваться и на румянец стыда на ее щеках; а потому он заявил, что ему нечего скрывать от друзей, которые должны убедиться, что он — счастливейший в мире человек.

Так началось мое первое житье в Риме, и было оно далеко не праведным.

Некоторое время спустя Нерон предложил мне свою протекцию, если я пожелаю поступить на службу, и даже был готов посодействовать, чтобы я получил под командование когорту преторианской гвардии. Я, разумеется, отказался, заявив, что хочу оставаться его другом и спутником на долгой дороге познания жизни. Это ему понравилось, и он ответил:

— Ты сделал мудрый выбор, Минуций. Теплое местечко — ничто в сравнении с дружбой.

К чести Нерона следует сказать, что, когда ему приходилось решать спорные вопросы, которые он не мог перепоручить городскому префекту или начальнику преторианцев Бурру, судил он справедливо и непредвзято. Он вводил в разумное русло поток адвокатского красноречия и требовал от других судей письменных заключений, опасаясь все же попасться на крючок какого-нибудь искусного оратора. Прочитав же различные заключения, он на следующий день выносил окончательный судебный приговор. Несмотря на юные годы, он знал толк в публичных выступлениях, хотя и одевался на артистический манер несколько небрежно и носил длинные волосы.

Я не завидовал его жребию. Не так-то легко оказаться в семнадцать лет римским императором и, находясь под неусыпным надзором ревнивой и властолюбивой матери, начать править миром. Я полагаю, только искренняя любовь к Акте спасала его от губительного влияния Агриппины. Вернее, Нерон осознавал, что гречанка встала между ним и матерью, и это обстоятельство, бесспорно, тяготило его, но ему претили и полные ненависти слова Агриппины об Акте, а ведь он мог сделать выбор и неудачнее: хвала богам, Акта не вмешивалась в политику и никогда не требовала от него подарков, хотя и искренне радовалась, получая их.

Постепенно — и незаметно для самого Нерона — Акте удалось обуздать свойственную всем Домициям буйность нрава. Она почитала Сенеку, и тот втайне покровительствовал этой страсти. Он придерживался мнения, что для Нерона было бы гораздо опаснее влюбиться в знатную высокорожденную римлянку или же молодую матрону. Его брак с Октавией являлся чистой формальностью. Он даже еще ни разу не делил с нею ложе, поскольку та была совсем ребенком. Кроме того, Нерон ненавидел ее за то, что она была сестрой Британника, и я могу подтвердить, что Октавия тоже не оставалась в долгу. Это была замкнутая высокомерная девочка, с которой почти невозможно было перекинуться парой обычных фраз; к сожалению, она не унаследовала ни очарования своей матери Мессалины, ни ее приветливости.

Умная Агриппина в конце концов поняла, что ее упреки и взрывы гнева лишь раздражают Нерона и отталкивают его. Она снова стала нежной матерью, стала ласкать и целовать сына и как-то даже предложила Нерону перейти спать в ее опочивальню, надеясь полностью вернуть его доверие. Из-за всего этого Нерона постоянно мучили угрызения совести. Однажды, когда он в сокровищнице дворца выбирал Акте очередной подарок, он в приступе внезапной любви к матери отложил для нее самое красивое платье и какое-то дорогое украшение. Агриппина же от этого поступка пришла в бешенство и закричала, что все здешние драгоценности были унаследованы ею от Клавдия и потому принадлежат только ей, а Нерон мог распоряжаться ими лишь с ее — пускай хотя бы молчаливого — согласия.

Я тоже навлек на себя гнев Агриппины, потому что, по ее мнению, сообщал ей далеко не обо всех проделках Нерона и его приятелей и скрывал их политические замыслы. Создавалось впечатление, что эта женщина вдруг осознала, что ей не удастся сделать Нерона своим послушным орудием и самолично управлять Римом, а потому ей изменила всегдашняя выдержка. Ее красивое лицо часто искажали гневные гримасы, глаза выкатывались из орбит и смотрели так страшно, что невольно вспоминалась Медуза Горгона, а речь ее стала такой грубой и даже похабной, что слушать ее было невыносимо. С горечью думал я о том времени, когда относился к Агриппине с глубоким уважением.

Мне кажется, что тайная причина, по которой Нерон не переносил свою мать, заключалась в том, что в действительности он слишком ее любил, при чем любил не так, как полагается любить сыну, и в этом была вина самой Агриппины. Его одновременно тянуло и к ней, и прочь от нее, а потому он бежал в объятая Акты или буйствовал в ночных по тасовках в переулках Рима. С другой стороны, он пытался вести себя так, как того требовало учение Сенеки о добродетели, и старался хотя бы внешне держать себя как достойный ученик знаменитого философа. Агриппина же, ослепленная ревностью, совершала ошибку за ошибкой, совсем потеряв самообладание.

Ее единственной, но весьма мощной опорой оставался грек-вольноотпущенник Паллас, утверждавший, будто происходит он от легендарных аркадских царей. Послужив трем римским императорам, этот человек стал таким осторожным и изворотливым, что даже не разговаривал со своими рабами (чтобы никто не мог превратно истолковать его слова), а отдавал им приказы только жестами. Впрочем, возможно, это объяснялось куда проще: его зазнайством и высокомерием. Я думаю, он сам распустил слух, будто Агриппина состояла с ним в связи. Рассказывали, что именно Паллас первым посоветовал Клавдию вступить с ней в брак, ну и, само собой разумеется, дружба, которой она открыто награждала его, бывшего раба, льстила самолюбию Палласа.

С Нероном он до сих пор обходился как с несмышленым дитятей и при каждом удобном случае давал понять, как безмерны его, Палласа, заслуги перед государством. Когда император хотел снизить налоги, чтобы завоевать симпатии низов и провинций, грек сначала подобострастно согласился с ним, но тут же вкрадчиво полюбопытствовал, откуда тогда повелитель собирается брать средства, столь необходимые Риму, и на простеньких примерах доказал, что империя едва ли не рухнет, если приток налогов в казну уменьшится. Пускай, мол, Нерон занимается пением, игрой на цитре и конскими состязаниями, а счетоводство — это занятие рабов, а не императоров.