Веселые человечки: культурные герои советского детства - Сергей Ушакин

Характерно, что подготовка к насилию — подаваемая неизменно комически — занимает в фильмах про Леопольда гораздо больше места, чем само насилие, в отличие, скажем, от сериала про Тома и Джерри. Это можно расценить как более гуманистический подход, поскольку «по факту» актов демонстрируемого непосредственно насилия меньше. С другой же стороны, не имеем ли мы здесь дело со смакованием насилия? Ведь мы видим не что иное, как пролонгирование акта насилия, психологически более изощренное — более эстетизированное, богатое и, соответственно, более искушающее сообщение…

Зрителю предлагается воспринять происходящее на экране только как смешное, в отрыве от общечеловеческого сострадания к живому существу, претерпевающему боль. Не имеется «презумпции» гуманистического отношения также и к «плохому», к преступнику, что, вообще-то говоря, предусмотрено любым современным юридическим кодексом, хотя бы формально, даже не в самых просвещенных обществах. Главная и единственная задача — чистая развлекательность. «Экшен» и смех. Этический месседж здесь — в отсутствии этики. Вернее, в ее отсутствии на традиционном для гуманистической цивилизации последних нескольких веков центральном месте. Этика (или ее внешние признаки) — один из элементов, используемых для создания эффектов, находящихся в другой плоскости. Само по себе это — как бы вне этической же оценки, «просто профессионализм». Как в журналистике. В то же время в журналистике, в том числе в документальной хронике, есть ограничения в отношении «порога» транслируемого насилия. Такие ограничения находятся в противоречии с требованиями рейтинга популярности, и массмедиа все время балансируют на грани между разрешенным и интересным. Многое определяется психологической культурой общества в той или иной стране. Важен социокультурный контекст: какая система ценностей существует в данном обществе априори, «по умолчанию». И если зритель видит «картинку», в нашем случае ребенок позднесоветского времени — мультсериал, то возникает вопрос; какая картина мира проецируется в сознание реципиента? Как если бы сознание было экраном, априорная система ценностей, аппарат социокультурного восприятия — проектором, а происходящее в фильме — слайдами.

В «Приключениях кота Леопольда» очень высокий «порог» приемлемого насилия, санкционированного данной культурой, высокий «нулевой уровень» насилия и мучительства, не воспринимаемого как нечто выходящее за рамки эмоциональной (и социальной) нормы. В консенсусе общепринятого позднесоветского восприятия, в ряде аннотаций и рецензионных описаний ситуация прочитывается как вариация бытового хулиганства. Кот Леопольд — «интеллигент», мышата — «дворовая шпана» (по типу производимых пакостей и по атмосфере близко также и к коммунальной квартире). То есть знакомое, «свое», «ничего особенного» — приемлемое.

Насилие, мучительство, преследование не мотивированы, существуют как бы сами по себе, исходно, как необсуждаемая данность. Они начинаются «с порога» и не имеют никакого прямого повода. Если не считать таковым «экзистенциальное противостояние» котов и мышей — что само по себе условность, а не «природная», объективная неизбежность. Если хищник сыт, он не агрессивен (внефункционально). Мыши, понятно, кота вообще «не видят» как объект собственной агрессии. Насилие и мучительство ничем не сдержаны ни по способам, ни по масштабу — они ограничены не какими-то этическими запретами, а только тем, что все «не настоящее», — и поэтому здесь не калечатся и не умирают. Все действия, приводящие к самым страшным последствиям, — совершаются. Удовлетворение обеспечивается не только зрелищем «экстремальности», но и, как мы уже говорили выше, разнообразием технологий в обычных бытовых, житейских условиях — что-то вроде рубрик «Сделай сам» или «Маленькие хитрости» в советских газетах и журналах. (Утюг, которым кот Леопольд по случаю проглаживает мышей под ковром, был потом любопытно отыгран в «новорусском» насилии.) Не технологии ли это в духе маркиза де Сада, предлагаемые народной массе, «их детям» — в площадном балаганчике позднесоветского мультика?

Завышенный «порог насилия» возможен потому, что воздания за агрессию и мучительство не предполагается. Они якобы в природе вещей, с этим ничего не поделаешь, не изменишь, значит, это нормально — как, собственно, «гром в середине лета». Цитата — из песни в мультфильме, которая, как и другие песни в сериале, озвучивает месседж авторов почти бессловесного «экшена». Дается картинка природы: «Ярко солнце светит, / Щебечет воробей», а затем, как такая же данность, сомнительное назидание (то есть содержательное наполнение противоречит внешней жанровой форме): «Добрым жить на белом свете веселей» (тексты песен А. Хаита). Веселей — в смысле «приключений на их голову», по-видимому… Вот, кстати говоря, описание жанра мультсериала: «приключения на голову». Других приключений, приключений как таковых, что соответствовало бы прямому обещанию в названии сериала, — не имеется.

Другой структурный вариант — в первых двух строках куплета не картинка природы, а «житейская» ситуация, лирические невзгоды: «Если в сердце чужом / Не найду ответа» — и далее следует универсальный девиз: «Неприятность эту / Мы переживем». Перевод из единственного числа во множественное не столько избавляет от боли личного переживания, сколько лишает его персональности, единственности, строго говоря — возможности, права на существование. Поэтому ты не чувствуешь — не должен чувствовать — того, что делаешь сам, не должен быть способен оценить собственные усилия, содержания своей жизни. «Если получается / Все наперекор / Не впадай в отчаяние / И не вешай нос. / В самом крайнем случае / Хвост держи трубой, / И тогда получится / Все само собой». Ничего себе «само собой»! Не впадал в отчаяние, не вешал нос, держал хвост трубой в самом крайнем случае… и после этого кто-то говорит, что результат — само собой?! А если это говорит твой социум и внушает такое самоощущение маленькому человеку — с самого детства, под вибрации запоминающейся музычки и под мелькание героев культового мультика?

В целом, песни в «Коте Леопольде»; с одной стороны, похожи чуть ли не на брехтовские зонги, по своей важнейшей концептуальной, идеологической функции, а с другой — по структуре и стилистике весьма близки к частушкам. Ср., например, такие известные образцы советского частушечного жанра: «Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это» или «Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей. <…> Добрым жить на белом свете веселей (зачеркнуто) / Отчего ж они не вьются у порядочных людей?»

Идеология

Положительный герой, носитель правильной этики, тог, с кем «мы», маленькие граждане этого общества, идентифицируемся, — не должен бороться с агрессией и пр., а должен это «пережить», как явление природы. «Если добрый ты, то всегда легко, / А когда наоборот — трудно». Ребенку говорят, что ему в жизни так будет легко. На деле же — с ним. Если нам что-то говорят, значит, из этого следует что-то другое. И нам для социального выживания и благополучия стоит быть такими же — «многосмысленными». Самое важное (это же хорошо, так ведь?): «Ребята, давайте жить дружно!» Главное — что бы с тобой и с твоим миром ни делали, быть хорошим, добрым (пассивным) — не нарушать статус-кво. Иначе: сначала ты «разберешься» с мышами, а потом? С теми, кто еще выше!

Само название «Приключения кота Леопольда», повторюсь, не соответствует тому, что происходит в мультсериале. В понятии «приключение» присутствует позитивный, поступательный, инициативный момент. Леопольд же существует в обычном будничном мире, включая и «отдых на природе», рыбалку на пруду за городом. Вряд ли можно считать приключениями то, как ему портят телевизор, бросают камни в открытое окно квартиры или пишут гадости на стене дачного домика. Здесь не приключения, а бытовые преследования, по типу «дворового» хулиганства или многолетней свары между соседями. Некая экзотика, антураж приключений, возникает лишь во сне — остров с пальмой в океане, но и там Леопольд практикует аморфный пляжный отдых. Приключений — движения, авантюры, «эдвенчер» — тут тоже нет.

Название «Злоключения кота Леопольда», казалось бы, точнее, но тогда тут была бы уже другая эстетика, другой фильм, не массовый позднесоветские. В нашем же случае — своя цельность. Цельность разорванности. Отсутствие связей и соответствий как система. В названии, так же как и во всем сериале, — разрыв в отношениях между знаком и означаемым, между предметами и явлениями… транслируемый с миллионов экранов не для кого-нибудь, а для нас — детей и для наших детей.

Из детства, санкционированные стереотипами с экрана, во взрослое состояние протягиваются два глубоких искушения; малая чувствительность к повышенной дозе насилия в атмосфере жизни и пониженный уровень ответственности: «Этот мир придуман не нами… Кого угодно ты на свете обвиняй, но только не меня — прошу, не меня» — такие слова были в популярной взрослой песенке того же времени (музыка А. Зацепина, стихи Л. Дербенева). Образ Леопольда: миляга, добродушный, домовитый, рукоделец… типичный ИТР брежневской эпохи (не только бесконфликтен, но еще и чуть ли не на полном самообслуживании). Имя Леопольд, кстати, не отсылает ли к основному внутрисоветскому поколению — людям 1930-х годов рождения, когда были в моде такие иностранные имена?