Дети Бога - Мэри Расселл

Он понятия не имел, на что может указывать нынешнее отсутствие к'сана, и столь же плохо понимал, что означает это принятие земледелия, поэтому, оставив позади разгорающийся спор Джозебы и Дэнни об индустриальном развитии, Эмилио направился в камбуз. Наливая кофе, он услышал за спиной предупреждающий кашель Джона.

— Спасибо, — сказал Эмилио, оглянувшись через плечо. — Но мне сейчас получше, Джон.

— Ага. Я заметил. Но не хочу пугать тебя, если этого можно избежать. — Джон не входил в тесную комнатку, стоял в проеме. — Как я понял, на наши призывы — никаких откликов. Верно?

— Да.

Эмилио развернулся, держа чашку обеими руками. А заговорил уже интонациями Шона:

— В ожидании худшего есть и приятная сторона: когда это происходит, радуешься, что был прав.

— Знаешь, она ведь могла не слушать, — сказал Джон. — Я имею в виду, она ж не ждет визитеров, так? Возможно, она все еще жива.

— Возможно.

А может, сломался ее компьютерный блокнот. Или потерян, или его украли. Или она могла просто сдаться, перестав им пользоваться. Посмотри правде в лицо, сказал себе Эмилио. Она мертва.

— Шансы, что София выживет, были весьма хилыми, — произнес он вслух и, отнеся к столу свой кофе, опустился в кресло.

Последовав за ним, Джон сел напротив.

— Полагаю, ей сейчас за семьдесят. Эмилио кивнул.

— Что примерно на тридцать лет меньше того, на сколько я чувствую себя. — Он снова зевнул. — Господи, как я устал. Стоило забираться в такую даль, чтобы слушать отчеты об урожаях.

— Странно, — сказал Джон. — Если бы вместо музыки мы услышали вот это, то и в первый раз вряд ли бы сюда полетели.

Эмилио соскользнул вниз, пока его голова не легла на спинку кресла, а подбородок не уперся в грудь.

— Не-а, мы бы полетели, — возразил он, улыбнувшись тому, что Джон неосознанно употребил иезуитское «мы». — Вероятно, я убедил бы себя, что графики отгрузок — это молитвы. — Эмилио закатил глаза. — Религия есть принятие желаемого за реальность обезьяной, умеющей говорить!.. Знаешь, что я думаю? — риторически спросил он, пытаясь отвлечься от мыслей о еще одной смерти. — Происходят разного рода случайности, а мы превращаем их в предания и зовем Священным Писанием…

Джон молчал. Вскинув взгляд, Эмилио увидел его лицо.

— О господи. Извини, — сказал он, устало приподнимаясь. — Эмилио Сандос — ядовитая отрава! Не слушай меня, Джон. Просто я устал, раздражен и…

— Знаю, — сказал Джон, сделав глубокий вдох. — И готов признать, что у тебя черный пояс по боли и страданиям. Но ты не единственный, кто устал, не единственный, кто раздражен, и не единственный, кто хочет, чтобы София была жива! Постарайся об этом помнить.

— Джон! Прости меня, пожалуйста, — крикнул Эмилио, когда Кандотти направился к выходу.

— Боже, — уныло прошептал он, оставшись один. Упершись локтями в стол, Эмилио сжал чашку обеими кистями, оснащенными скрепами, и уставился в нее. «Какой сейчас год? — подумал он невпопад. — И сколько, черт возьми, мне лет? Сорок восемь? Девяносто восемь? Двести?»

Спустя какое-то время Эмилио осознал, что на черной неподвижной поверхности напитка видит свое отражение: худой лик, травленный скверными годами, — свидетельство боли. Ничто из того, что он мог сказать, не поколебало бы веру Джона — Эмилио это знал, но тем не менее поежился, откинувшись в кресле.

— Отличная игра, приятель, — вздохнул он.

Ненавидя себя, Джона, Софию и всех остальных, кого смог вспомнить, Эмилио вернулся мыслями к работе, пытаясь отвлечься. Ему пришло в голову, что пора прекращать просто слушать перехваченные радиосигналы, а нужно выискивать изменения в языке, прокручивая их на повышенной скорости. «Почему я раньше об этом не подумал?» — удивился он. Сколько времени потрачено впустую…

Ударившись головой о поверхность стола, он очнулся от минутного забытья, открыл глаза и увидел перед собой чашку кофе. Но руки будто налились свинцом, сделались слишком тяжелыми, чтобы за ней потянуться. «В любом случае кофеин не поможет, — подумал он, слегка распрямляясь. — Время для волшебных таблеток Карло».

Эмилио не первый раз принуждал себя жить в таком режиме; он давно обнаружил, что может функционировать вполне неплохо при трех или четырех часах сна в сутки. Чувствовал себя при этом мерзко, но здесь не было ничего нового. Не обращай внимания, сказал он себе. Привыкай, что в глазах жжет, а голова трещит. Не то чтобы ты забудешь об усталости, страхе, горе, гневе или тебе станет лучше и легче. Но вопреки всему ты должен работать. Просто оставайся на ногах, продолжай двигаться…

«Потому что, если присядешь на минуту, — подумал Эмилио, просыпаясь вновь, — если позволишь себе передышку… Но ты этого не сделаешь. Продолжай трудиться, потому что в противном случае вступишь в город мертвых, в некрополис, находящийся внутри твоей головы. Так много мертвых…»

…Он старался их распрямить, подготовить трупы к погребению. Была ночь, но отовсюду лился лунный свет, и тела казались почти красивыми — волосы Энн, серебряные в сиянии луны. Темные и блестящие конечности маленькой сестры мальчика Додота — тонкие и хрупкие — ее безупречный крохотный костяк — открытый и прелестный, но такой печальный, такой печальный… Если не считать, что ее страдания кончились и теперь она вместе с Богом.

И вот это хуже всего, знал он в своем сне. Если Бог — враг, то даже мертвым грозит опасность. Все, кого ты любил, могут сейчас находиться с Ним, а Ему доверять нельзя, Его нельзя любить. «Все, что живет, умирает, — говорил ему Супаари. — Было бы расточительством их не есть». Но город опять пылал, везде ощущался запах горелого мяса, и это был не лунный свет, это был огонь, и всюду лежали джана'ата, и они были мертвы, все мертвы, так много мертвых…

Кто-то тряс его. Эмилио проснулся, ловя ртом воздух, все еще чуя вонь.

— Что? В чем дело? — Он распрямился, не понимая, где находится, ощущая ужас. — Что такое? Я не спал! — солгал он, сам не зная зачем. — Какого черта…

— Эмилио! Проснись! — Возле него стоял ухмыляющийся Джон Кандотти, а его лицо светилось, точно хэллоуинская тыква. — Угадай, какие новости!

— О господи, Джон, — простонал Эмилио, снова откидываясь в кресле. — Не морочь мне голову…

— Она жива, — сказал Джон.

Эмилио уставился на него.

— София жива. Десять минут назад Франц наконец связался с ней по радио…

Сандос был уже на ногах, спеша мимо Джона к мостику.

— Подожди, подожди! — воскликнул Джон, хватая его за руку. — Успокойся! Она уже отключила связь. Все отлично! — заверил он, сияя, забыв об их недолгом отчуждении. — Мы ей сказали, что ты спишь. Она засмеялась и сказала: «Типично для него!» И прибавила, что ждала от тебя вестей почти сорок лет и может подождать еще несколько часов, поэтому не следует тебя будить. Но я знал, что ты меня убьешь, если не подниму тебя, поэтому я здесь.

— Значит, она здорова? — спросил Эмилио.

— Очевидно. Говорила она бодро.

На минуту Эмилио привалился спиной к перегородке, закрыв глаза. Затем направился к радиопередатчику, предоставив Джону Кандотти следовать с блаженной улыбкой за ним.

* * *

Когда Сандос пришел на мостик, все толпились у входа, наблюдая, как Франц во второй раз устанавливает радиоконтакт.

— На каком языке она говорит? — спросил Эмилио.

— В основном на английском, — доложил Франц, грузно поднимаясь и уступая Сандосу пульт. — Кое-что на руандже.

— Сандос? — услышал он, опустившись в кресло.

Звук ее голоса отозвался в Эмилио толчком: тембр был более низким и скрипучим, чем ему помнилось, но красивым.

— Мендес! — воскликнул он.

— Сандос! — повторила София, и ее голос дрогнул. — Я думала… мы никогда…

Задавленное чувство прорвалось сквозь барьеры, которые оба до этого мига считали непреодолимыми, но всхлипывания вскоре сменились смехом, смущенными извинениями и наконец радостью, и они — словно не было долгой разлуки — принялись спорить, кто из них расплакался первый.

— Как бы то ни было, — сказал Эмилио, позволив ей победить, — почему ты, черт возьми, жива! Я уже прочитал по тебе каддиш!

— Боюсь, ты напрасно потратил время на заупокойную молитву…

— Ну и ладно, — произнес он небрежно. — Все равно отсутствовал minyan.[34]

— Minyan… только не говори, что владеешь и арамейским! Кстати, сколько языков ты теперь знаешь?

— Семнадцать. Я слегка нахватался в баскском и научился быть грубым с африкандерами.

Тут помехи пошли на спад, но не настолько, чтобы Эмилио чувствовал себя так, будто они — каким-то безумным образом — лишь старые приятели, болтающие по телефону.

— Но не арамейский, увы. Простоя заучил эту молитву наизусть.

— Мошенник! — воскликнула София, заливаясь знакомым хрипловатым смехом, уже свободным от слез.