Тёмный карнавал (Dark Carnival), 1947 - Рэй Брэдбери

Порыв ветра подхватил, дернул полы его пальто, растрепал волосы. И ему почудилось, что он опять слышит смех. Ветер обогнул дом, внезапно давление воздуха стало невыносимым, но шквал длился всего мгновение, ветер тут же умчался дальше.

Он улетел, прошелестев в высоких кронах, понесся прочь, возвращаясь к морю, к Целебесу, к Берегу Слоновой Кости, Суматре, мысу Горн, к Корнуоллу и Филиппинам. Все тише, тише, тише…

Томпсон стоял на месте, оцепенев. Потом вошел в дом, затворил дверь и прислонился к ней – неподвижный, глаза закрыты.

– В чем дело? – спросила жена.

There Was an Old Woman 1944( Жила-была старушка)

Переводчик: Р. Облонская

– Нет-нет, и слушать не хочу. Я уже всё решила. Забирай свою плетёнку – и скатертью дорога. И что это тебе взбрело в голову? Иди, иди отсюда, не мешай: мне ещё надо вязать и кружева плести, какое мне дело до всяких чёрных людей и их дурацких затей!

– Темноволосый молодой человек весь в чёрном стоял, не двигаясь, и слушал тётушку Тилди. А она не давала ему и рта раскрыть.

– Слышал, что я сказала! Уж если тебе невтерпёж со мной потолковать, что ж, изволь, только не обессудь, я покуда налью себе кофе. Вот так то. Был бы повежливей, я бы и тебя угостила, а то ворвался с таким важным видом, даже и постучать-то не подумал. Будто это он тут хозяин.

Тётушка Тилди пошарила у себя на коленях.

– Ну вот, теперь со счёту сбилась – которая же это была петля? А всё из-за тебя. Я вяжу себе шаль. Зимы нынче пошли страх какие холодные, в доме сквозняки так и гуляют, а я старая стала и кости все высохли, надо одеваться потеплее.

Чёрный человек сел.

– Этот стул старинный, ты с ним поосторожней, – предупредила тётушка Тилди. – Ну давай, что ты там хотел мне сказать, я слушаю со вниманием. Только не ори во всю глотку и не смей таращить на меня глаза, какие-то в них огоньки чудные горят. Господи помилуй, у меня от них прямо мурашки бегают.

Фарфоровые, расписанные цветами часы на камине пробили три. В прихожей ждали какие-то люди. Неподвижно, точно истуканы, стояли они вокруг плетёной корзины.

– Так вот насчёт этой плетёнки, – сказала тётушка Тилди. – Где ж это я видела такую корзину? И вроде бы не так уж давно, года два назад. Сдаётся мне… А, вспомнила. Да это же, когда померла моя соседка миссис Дуайр.

Тётушка Тилди в сердцах поставила чашу на стол.

– Так вот ты с чем пожаловал? А я-то думала, ты хочешь мне что-нибудь продать. Ну, погоди, к вечеру приедет из колледжа моя Эмили, она тебе покажет, где раки зимуют! На прошлой неделе я послала ей письмо. Понятно, я не написала, что здоровье у меня уж не то и бойкости прежней тоже нет, только намекнула, что хочу её повидать – соскучилась, мол. Нью-Йорк-то отсюда за тридевять земель. А ведь Эмили мне всё равно как дочка. Вот погоди, она тебе покажет, любезный мой. Она тебя так шуганёт из этой гостиной, и ахнуть не успеешь…

Чёрный человек посмотрел на тётушку Тилди с жалостью – мол, устала, бедняжка.

– А вот и нет! – огрызнулась она.

Полузакрыв глаза, расслабив всё тело, гость покачивался на стуле взад-вперёд, взад-вперёд. Он отдыхал. Неужто и ей не хочется отдохнуть? – казалось, бормотал он. Отдохнуть, отдохнуть, сладко отдохнуть…

– Ах, чтоб тебе пусто было. Смотри, что выдумал! Этими самыми руками – не глади, что они такие костлявые, – я связала сто шалей, двести свитеров и шестьсот грелок на чайники! Уходи-ка ты подобру-поздорову, а когда я сдамся, тогда вернёшся, может, я с тобой потолкую, – перевела разговор тётушка Тилди. – Давай-ка я лучше расскажу тебе про Эмили, про моё милое дорогое дитя.

Она задумалась, покивала головой. Эмили… у неё волосы точно золотой колос и такие же шелковистые.

– Не забыть мне день, когда умерла её мать; двадцать лет назад это был, и Эмили осталась со мной. Оттого-то я злюсь на вас да и на ваши плетёнки. Где это слыхано, чтоб за доброе дело человека в гроб уложили? Нет, любезный, не на такую напал. Помню я…

Тётушка Тилди умолкла; воспоминание кольнуло ей сердце. Много-много лет назад, под вечер, она услышала слабый, прерывающийся голос отца.

– Тилди, – шепнул он, – как ты будешь жить? Ты такая неугомонная, вот никто рядом и не останется. Поцелуешь, да бежишь прочью Пора бы угомониться. Вышла бы замуж, растила бы детей.

– Я люблю смеяться, дурачиться и петь, папа! – крикнула в ответ Тилди. – Я не из тех, кто хочет замуж. Мне не найти жениха по себе, у меня своя философия.

– Какая такая у тебя философия?

– А вот такая: у смерти ума ни на грош! Надо же – утащить у нас маму, когда мама была нам нужней всего! По-твоему, это разумно?

Глаза отца повлажнели, стали грустные, пасмурные.

– Ты права, Тилди, права, как всегда. Но что же делать? Смерти никому не миновать.

– Драться надо! – воскликнула Тилди. – Бить её ниже пояса! Не верить в неё!

– Это невозможно, – печально возразил отец. – Каждый из нас встречается со смертью один на один.

– Когда-нибудь всё перемениться, папа. Отныне я кладу начало новой философии! Да ведь это просто дурость какая-то живёшь совсем недолго, а потом, оглянуться не успеешь, тебя зароют в землю, будто ты зерно; только ничего из тебя не вырастет. Что ж тут хорошего? Люди лежат в земле миллион лет, а толку никакого. И люди-то какие – милые, порядочные или уж, во всяком случае старались быть получше.

Но отец не слушал. Он вдруг побелел и как-то выцвел, точно забытая на солнце фотография. Тилди попыталась удержать его, отговорить, но он всё равно умер. Она повернулась и убежала. Не могла она оставаться: ведь он сделался холодным и самим этим холодом отрицал её философию. Она на похороны не пошла. Ничего она не стала делать, только открыла тут в старом доме, лавку древностей и жила одна-одинёшенька, пока не появилась Эмили. Тилди не хотела брать девочку. Вы спросите, почему? Да потому, что Эмили верила в смерть. Но мать Эмили была старинной подругой Тилди, и Тилди обещала ей не оставить сироту.

За все эти годы никто, кроме Эмили, не жил со мной под одной крышей, – рассказывала тётушка Тилди чёрному человеку. – Замуж я так и не вышла. Страшно подумать – проживёшь с мужем двадцать, тридцать лет, а потом он возьмёт да и умрёт прямо у тебя на глазах. Тогда все мои убеждения развалились бы точно карточный домик. Вот я и пряталась от людей. При мне о смерти никто и заикнутся не смел.

Чёрный человек слушал её терпеливо, вежливо. Но вот он поднял руку. Она ещё и рта не раскрыла, а по его тёмным, с холодным блеском, глазам видно было: он знает наперёд всё, что она скажет. Он знал, как она вела себя во время второй мировой войны, знал, что она навсегда выключила у себя в доме радио, и отказалась от газет, и выгнала из своей лавки и стукнула зонтиком по голове человека, который непременно хотел рассказать ей о вторжении, о том, как длинные волны неторопливо накатывались на берег и, отступая, оставляли на песке цепи мертвецов, а луна молча освещала этот небывалый прилив.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});