Я всё ещё влюблён - Владимир Бушин

— Ты слышал, что твой старый приятель Руге снова уверовал в бессмертие души и объявил бессмертие непреложной истиной?

— Да, я читал, — выжидающе ответил Маркс.

— Вот мне и хотелось прибыть туда, — длинным исхудавшим пальцем Шаппер указал вверх, — именно в воскресенье, когда все свободны, чтобы побольше бессмертных душ меня встречало. Ты же знаешь, я всю жизнь любил многолюдство — собрания, митинги, празднества…

— Карл! — воскликнула жена. — Как ты можешь так шутить!

— И передай всем нашим, — словно не расслышав возгласа жены, продолжал по-немецки больной, — что, как только душа Руге прибудет туда, душа Шаппера при первой же встрече набьет ей морду.

Маркс не мог сдержать улыбки, а жена снова взмолилась:

— Карл!

— Что — Карл? — обернулся к ней Шаппер. — Спроси-ка у Маркса, заслужила душа Руге, чтобы набить ей морду, или нет?

— Заслужила, — охотно подтвердил. Маркс. — И притом очень давно. Заслужила хотя бы уже за одну фразу о том, что люди, подобные нам с Кардом, — бедные, ограниченные существа, которые хотят, но не могут разбогатеть и лишь поэтому верят в коммунизм и надеются на него.

— А сколько исполнится первого мая Женни? — спросила женщина, чтобы увести разговор в сторону. Оказывается, она поняла слова Маркса, сказанные по-французски. — Кажется, двадцать пять?

— Нет, уже двадцать шесть, — ответил Маркс.

Шаппер снова закрыл глаза. Маркс, понимая, что ему трудно говорить, не нарушал молчания. Вдруг больной стремительно распахнул ресницы. Его глаза сияли каким-то новым, ярким блеском.

— Старик, а ты помнишь таверну «У ангела»? — горячим шепотом произнес он.

— Таверну «У ангела»? — удивился Маркс. — Где это?

— Где! — досадливо воскликнул Шаппер. — На Уэббер-стрит, конечно, здесь, в Лондоне. Неужели не помнишь? Девятнадцатого или двадцатого августа сорок пятого года… Ведь то была наша первая или вторая встреча…. Если не помнишь эту встречу и меня, то, может быть, помнишь хозяйку таверны? Она действительно была прелестна, как ангел. Фридрих не мог оторвать от нее взгляда, а ты все подсмеивался: Ангельс влюбился в ангела!

Маркс теперь вспомнил. Да, это было в августе сорок пятого. Тогда он впервые полтора месяца гостил в Англии.

Приехал вместе с Энгельсом из Брюсселя. Фридрих уже неплохо знал страну, он показал в те дни своему другу Лондон, потом повез его в Манчестер, познакомил со многими чартистами, с членами Союза справедливых. А на обратном пути действительно устроили встречу в какой-то таверне. Кто там был? Гарни, Чарльз Кин, Томас Купер, кто-то еще из чартистов, конечно, Энгельс, Молль и Бауэр, и вот Шаппер… Больше он никого не мог вспомнить. Но разве таверна называлась «У ангела»? Это забавно: под крылышком ангела собрались сущие демоны революционной страсти…

— Да, ты подсмеивался над ним: Ангельс влюбился в ангела! — повторил Шаппер, и Маркс видел, как приятны ему эти воспоминания. — Но никто, конечно, не осуждал Фреда: во-первых, он был, кажется, самым молодым среди нас, а во-вторых, свои обязанности на этой встрече он исполнил великолепно.

Конечно, подумал Маркс, во многом благодаря усилиям Энгельса тогда пришли к решению создать общество «Братские демократы». Это было одно из первых обществ интернационального характера, и, несмотря на некоторые ошибки, оно сыграло полезную для своего времени роль.

— Энгельсу известно о моем положении? — внезапно изменившимся голосом спросил Шаппер.

— Да, он знает, что ты болен, я писал ему, — ответил Маркс. — Он просил передать тебе привет.

— Неужели он не может приехать проститься со мной? — тем же голосом произнес Шаппер.

— Видишь ли, — Маркс положил руку на горячую руку Шаппера, — если бы твое положение было действительно таким отчаянным, как ты его рисуешь, то Фридрих, конечно, немедленно приехал бы из Манчестера, но он очень обстоятельно советовался о твоей болезни с Гумпертом, и они пришли к выводу, что положение совсем не так опасно.

— Правда? — оживился Шаппер.

— Правда, — солгал Маркс.

Больной задумался.

Энгельс не ехал совсем не потому, что считал Шаппера вне опасности. Наоборот, он был уверен, что уже опоздал. Сегодня утром пришло письмо, в котором он пишет: «Повидать Шаппера я действительно охотно приехал бы и сделал бы это еще и теперь, если бы твое письмо не заставило меня предположить, что он уже умер. В Шаппере всегда было что-то истинно революционное, и, раз уже суждено бедняге погибнуть, меня, по крайней мере, радует, что он до последней минуты так достойно себя ведет».

— Эльза, — обратился Шаппер к жене, — оставьте нас одних.

— Хорошо, — покорно ответила жена, — но только ненадолго. Тебе нельзя много говорить.

Она поднялась с дивана и вместе с сыном вышла из комнаты.

— Я попросил их выйти, потому что опять буду говорить о смерти, — сказал Шаппер. — Энгельс со своим ученым Гумпертом ошибаются. Я действительно, Карл, умру в ближайшие дни. Я уже написал завещание. Ты понимаешь, что для меня было несложным делом распорядиться своим движимым и недвижимым — оно почти все в этой комнате, перед тобой.

Шапперу стало жарко. Пользуясь отсутствием жены, он положил обе руки на одеяло и обнажил их по локти. Даже исхудавшие и старые, они производили впечатление силы и красоты. Маркс глядел на них и думал о том, как много они в жизни переделали работы, как много они умели, сколько самого разного выпало им на долю. Они делали работу наборщика и пивовара, корректора и бочара, журналиста и лесничего; они умели писать по-немецки и по-французски, по-английски и по-латыни, умели нянчить младенцев и строить баррикады, обнимать друзей и давать оплеухи врагам; им выпало на долю ласкать теплое, сладостное тело женщины и блуждать по холодным, шершавым, грязным стенам казематов, поднимать заздравные кубки и рыть могилы для погибших друзей.

— Пятьдесят семь лет, — тихо и спокойно продолжал Шаппер, — ведь это, пожалуй, не так уж и много. Умирать в таком возрасте тяжело. Но есть обстоятельства, старик, которые облегчают мне мою участь… Прежде всего, — ты отец трех дочерей, и ты поймешь меня — почти все мои дети так или иначе устроены. Моя старшая дочь, как и твоя Лаура, уже замужем…

Маркс подумал, что да, такое обстоятельство и для него, окажись он сейчас на месте Шаппера, было бы утешением и что в то же время на его душе, конечно, лежала бы тяжестью тревога за будущее Женни и Элеоноры. Правда, Женни своими нынешними статьями по ирландскому вопросу, напечатанными в парижской «Марсельезе» и наделавшими столько шуму здесь и на континенте, показала себя очень способным журналистом; Маркс гордился этим, но все-таки для счастья быть даже великолепным журналистом женщине, увы, недостаточно.

— Старший сын, — удовлетворенно перечислял Шаппер, — приобрел профессию переплетчика, двое младших стали ювелирами и, представь себе, уже зарабатывают по фунту в неделю. Ведь это неплохо, а? Что ты скажешь?

— Неплохо, — отозвался Маркс.

— Думаю, им не составит труда прокормить мать — она останется с ними. А самого младшего, я надеюсь, возьмет к себе мои брат, он живет в Нассау.

— Да, все устроены, — подвел итог Маркс.

— Устроены… устроены, — Шаппер, видимо, или потерял нить своих рассуждений, или устал, он закрыл глаза и смолк.

— Вторая причина, почему мне не так тяжело, — продолжал он через несколько минут, отдохнув и собравшись с мыслями, — это ты, это то, что ты пришел ко мне, и я могу проститься с тобой и попросить у тебя прощения за те годы, когда я был вместе с Виллихом против вас.

Перестань! — тотчас прервал Маркс. — Здесь давным-давно мы все выяснили. И ты знаешь, как я не люблю копаться в таком прошлом.

— Нет, Карл. — Шаппер опустил свою горячую пятерню на запястье Маркса. — Тебе всю жизнь поразительно везло на неблагодарных людей. Ими оказывались даже те, что были близки и очень многим обязаны тебе. С покойным Прудоном ты просиживал ночи напролет, вдалбливая ему премудрость Гегеля, а он потом изображал тебя кровопийцей. Вейтлинг, которого ты тоже, не жалея сил, просвещал и поддерживал, публично объявил, что ты стремишься лишить его доступа к переводам, чтобы самому получать хорошие гонорары за них. А ты и после этого не закрыл перед ним своего кошелька… А сколько ты сделал для Фрейлиграта! И представляю, каково тебе было читать статью негодяя Беты, который называл тебя злополучным виртуозом ядовитой злобы, отнявшим у поэта голос, свободу и дыхание.

В числе этих свиней оказался на время и я. Прости меня, Карл, — он сжал руку Маркса изо всех сил, что у него еще оставались. — Прости. Ты понимаешь, что сейчас я не могу ни лгать, ни притворяться. Смерть — это слишком серьезное дело, чтобы перед ее лицом интриговать и суетиться.

— Ну, хорошо, хорошо. — Маркс осторожно взял руки Шаппера и спрятал их под одеяло. — Я и пятнадцать лет тому назад ни секунды не сомневался в твоей искренности.