Вице-президент Бэрр - Гор Видал

Вскоре по прибытии в Питтсбург я получил письмо от Уилкинсона (который моего письма еще не получил). После пространных напыщенных фраз он объявил: «Я готов». Все обстоятельства как будто предвещали нам успех.

Я счел добрым знамением и то, что здоровье Теодосии (пошатнувшееся от Каролинского климата) настолько улучшилось, что она смогла приехать к нам на реку Огайо.

На острове Бленнерхассета я встретил наконец самого легендарного островитянина. Близорукий, почти слепой, дивный рассказчик и неважный слушатель, вечный мечтатель, блистательный эксцентрик положительно помешался на мысли о приобретении по меньшей мере титула маркиза Веракруса, не говоря уже о возможности стать моим послом в Англии, где он хотел свести кое-какие старые счеты. Ублажая его, я лишь подливал масла в огонь.

Миссис Бленнерхассет, умная и оживленная, как и прежде, тотчас же устроила в нашу честь роскошный обед. Должен признаться, мне всегда казалось необъяснимым чудом, когда на Западе меня угощали прекрасным обедом на серебре, шампанское наливали в ирландский хрусталь, прислуживали мне, как лорду. Словно по волшебству роскошный особняк вырос посреди первозданной дикости.

От Теодосии все были в восторге, и я больше всех. Я скучал по ней, как скучаю по ней всегда, всякую минуту. Мы могли говорить и говорили друг с другом обо всем на свете.

После обеда дамы удалились в гостиную, а я и мои помощники, приехавшие со мною, остались с Бленнерхассетом. Говорили о провианте, о деньгах, о будущем.

Бленнерхассет горел от возбуждения и, несмотря на склонность порассуждать о Вольтере, когда я сводил разговор на бочки с салом, был хорошим собеседником и не совсем бесполезным; он пожертвовал столько денег, сколько позволяли его возможности.

Когда я впервые посетил остров, миссис Бленнерхассет пригласила меня на верховую прогулку среди садов, удивительным образом разведенных на лесных вырубках. В прибрежной роще у флигеля она поведала мне, что мы с нею — не правда ли, поразительное сходство — существа избранные. Я был сама любезность (как подобало повелителю) и подтвердил обещание, по секрету данное ее мужу, сделать его своим послом в Лондоне.

— Но мы не можем туда вернуться! — Она натянула поводья. Желтые листья ярко оттеняли ее красную амазонку, в ее облике было что-то геральдическое.

— Почему же?

— Потому что мы… мы… не как все.

Не венчаны, подумалось мне сразу, пока я смотрел на нее величественным взглядом, подобно Соломону, каким он описан в любимой книге моего дедушки. Она всхлипнула и затем посвятила меня в свой чудовищный грех:

— Я племянница Хармана Бленнерхассета!

Мой конь споткнулся, ее — заржал.

— Ну и что с того?

— Как что? Я вышла замуж за родного дядю! В Ирландии нас бы сожгли заживо!

— Но в Англии, уверяю вас, в вашу честь будут устраивать приемы!

— Вы думаете? — Драматический надрыв сменился обычным для нее воодушевлением. — Я вовсе не уверена. Все так сложно. — Она спешилась. Я последовал ее примеру. В течение довольно приятного часа она поведала мне потрясающую, необыкновенную, совершенно удивительную историю своей жизни, рассказала о присущей ей вечной жажде перемен. Я всегда придерживаюсь правила выслушивать такие истории с тем сочувствием, какого они заслуживают.

Менее чем за неделю остров обратился в мастерскую. Зерно сушилось, обмолачивалось и превращалось в провиант. Бочки с провизией прибыли из Мариетты, их сложили у причала. Вопреки моему совету Бленнерхассеты упаковывали все имущество: они собирались плыть с нами в уошитские земли и ждать там завоевания Мексики.

А я не получил от Уилкинсона ничего, кроме письма с заверением «Я готов». Какое-то время и Джефферсон и я напряженно ожидали действий «западного Вашингтона».

Когда наконец Уилкинсон подчинится приказам Джефферсона (не говоря уже о моих!) и выступит против испанцев на реке Сабин? Как выяснилось, он вышел из Сент-Луиса только на первой неделе сентября. Затем с чрезвычайной медлительностью достиг Натчеза, откуда написал сенаторам Адэру и Смиту, что готов огнем и мечом очистить американскую территорию от донов. Он написал также Адэру, что «времена, которых ждали и о которых мечтали многие, наконец наступили — пора сбросить испанское правительство в Мексике».

Адэр переправил мне копию письма, и я обрадовался, хоть и был озадачен. Почему Уилкинсон не написал прямо мне? Признаюсь, на ум приходила мысль, уж не собирается ли он сам завоевать Мексику — предать и Джефферсона и меня.

В конце сентября Уилкинсон уведомил испанского командующего, что, если он не отойдет с западного берега Сабина, войны не миновать. Ко всеобщему изумлению (меня же эта новость повергла в ужас), испанцы в точности выполнили его приказ. 27 сентября они ушли с американской земли.

Все это время я подготавливал либо захват земель в бассейне реки Уошито, либо вторжение в Мексику. С моими людьми и припасами я мог предпринять и то и другое.

27 сентября я был в Нашвилле, где Эндрю Джексон устроил в мою честь прием в гостинице «Талбот», провозгласив древний тост: «Миллионы на оборону, ни цента на уплату дани!» Как командующий гражданской гвардией Теннесси, Джексон имел возможность развязать войну, которая казалась неизбежной. 4 октября по моей просьбе он объявил всеобщую тревогу. Он клялся, что поскачет вместе со мной в Мексику.

Через несколько дней после объявления тревоги в Теннесси Сэм Свортвут и Питер Огден вручили мое шифрованное письмо Уилкинсону, который находился в Натчиточес на мексиканской границе. Два месяца разыскивали они командующего американской армией, который наконец подчинился приказу президента и с опозданием на четыре месяца приступил к своим обязанностям.

Свортвут передал ему мое письмо. Прочитав его, Уилкинсон попросил Свортвута помочь ему подготовить шифрованный ответ, и смысл его по-прежнему сводился к фразе «Я готов». Уилкинсон отправил письмо. Потом ни с того ни с сего передумал. Он отправил гонца перехватить собственное письмо и уничтожить его. Содержание письма известно мне лишь в общих чертах, со слов Свортвута.

20 октября Уилкинсон написал Джефферсону, что на Западе зреет заговор с целью захвата Нового Орлеана. Имен он не называл. Да ему это и не требовалось. Один прелестный штрих: заговорщики, объявил он, собираются поднять в Луизиане бунт чернокожих. Джейми знал, чем огорчить Массу Тома.

В опубликованном недавно дневнике Джефферсона говорится, будто еще 22 октября 1806 года он был убежден, что я виновен в измене, поскольку именно в этот роковой день на заседании кабинета обсуждалась моя предполагаемая экспедиция. Несмотря на мою «вину», кабинет решил, что я не сделал покуда ничего предосудительного и правительство может лишь предупредить губернаторов и посоветовать им держаться поосторожней с изменником, пока, правда, не совершившим измены. Вот она, джефферсоновская логика во всем блеске.

Не ведая о внимании, какого я удостоился в Вашингтоне, я продолжал собирать людей и припасы.

6 октября я выехал из Нашвилла (с самоновейшим новобранцем, племянником миссис Джексон) в Лексингтон, где встретил Теодосию и ее только что прибывшего мужа.

Я рассчитывал в ноябре начать спуск по Миссисипи. Уилкинсон был уже на границе, и, несмотря на его загадочное поведение с испанцами, я, как и все, ждал войны с Испанией.

В тот же год, несколько ранее, двое гомосексуалистов основали во Франкфорте скандальную газетку «Вестерн уорлд». Теперь они обвинили нас с Уилкинсоном в попытке воскресить старый «испанский заговор». Воспользовавшись этим, честолюбивый политический деятель из Кентукки по имени Джон Давейс решил прямо вмешаться в мои планы. Некоторое время Давейс, убежденный федералист, пытался доказать, что кое-какие высокопоставленные деятели Запада состоят на тайном содержании у испанского правительства. По странному совпадению все эти высокопоставленные деятели занимали видное положение в республиканской партии. Он назвал сенаторов Адэра, Брауна, Смита, Брекенриджа и будущего сенатора Генри Клея, губернатора Уильяма Генри Гаррисона и генерала Эндрю Джексона — все они, очевидно, были замешаны в «испанском заговоре» с целью отделения западных штатов от восточных. Во главе списка знатных имен он поставил имена мое и Уилкинсона.

Давейс написал Джефферсону о своих подозрениях. Без сомнения, президент возликовал, узнав, что я стою во главе заговора, однако он не мог не прийти в ужас, обнаружив, что чуть не всех его политических сторонников на Западе молодой мистер Давейс, шурин архифедералиста Джона Маршалла, тоже назвал изменниками. Джефферсон потребовал дополнительных сведений.

Упрямый молодой федералист отправился весной в Сент-Луис побеседовать с Уилкинсонам. Тот наговорил много лишнего, открыл Давейсу, что он послал офицера регулярной армии Зебюлона Пайка проложить маршрут в Мексику для возможного вторжения. Давейс принялся бомбардировать письмами Джефферсона, Мэдисона и Галлатэна, сообщая им все носившиеся в воздухе сплетни, а в то время в Кентукки не было недостатка в самых невероятных сплетнях. Стремясь нанести ущерб республиканской партии, он выдвинул столько беспардонных обвинений, что Джефферсон наконец перестал обращать на него внимание. Однако, к несчастью, с Давейсом приходилось считаться на его родной территории, поскольку он был окружным прокурором в Кентукки и мог устроить скандал, что он и не замедлил сделать.