Герои расстрельных лет - Григорий Свирский

...Сидит Ваня на печи, Курит валеный сапог... ...Внуки Лашковы почему-то не более счастливы, чем их отцы и деды. Хотя Сталин давно сгнил. Вадим Лашков травился газом, попал на Столбовую, в сумасшедший дом. Кто обитатели Столбовой? Еще в конце шестидесятых сказал правду о советских психтюрьмах В. Максимов, автор самиздатской рукописи "Семь дней творения". Кто тогда принял ее всерьез, эту правду?.. ...Сумасшедший Никишкин по-прежнему на свободе. А в дурдоме - режиссер Крепс, который хотел ставить в театре то, что ему хотелось и как хотелось. Естественно, он "ненормален", такой режиссер. Самые совестливые и умные здесь. "...Пока в тебе живо чувство личной вины перед другими, из тебя невозможно сделать поросенка, - говорит Крепс. - ...Цель искусства... самоотдача, а не самоутверждение". Крепсу претит патриотизм лакеев. Повидал он жизнь: "Вынули из мужика душу и не предложили ему взамен ничего, кроме выпивки". Как же не понять его вскрика: "Да мир до самого светопреставления обязан благословлять Россию за то, что она адским своим опытом показала остальным, чего не следует делать!" Поэтому и гонят Крепса в Казань. В самую лютую тюрьму-психушку. Старик-врач из дурдома, как ранее участковый Калинин, больше не мог вынести своего ежедневного соучастия в убийствах. Крепс бежать не захотел. Некуда! Врач вызвал Вадима - внука Петра Лашкова; сунув ему документы, сказал: "Беги!" После чего отравился. Еще один страж человеческой безопасности на наших глазах кончает жизнь самоубийством. Что оно творит, время, и с ними, со стражами?! Бежавшего Вадима задержали быстро. На пароме. А на берегу алеет в эту минуту косынка девушки - любви его, убежденной, что все хорошо... И снова - частушечная, пьяно-разгульная, полная отчаяния концовка. Она становится, эта тупая рас-сейская частушка, постоянным рефреном. Глумлением над человеческой мечтой и над этой "нормальной" жизнью.

По реке плывет топор Из села Неверова. И куда тебя несет, Железяка херова... Нет ни лишнего слова. Ни лишней сюжетной "петли", хотя повествование уходит то в дальний русский городок, а то и вовсе в Среднюю Азию, куда уезжают Антонина, дочь Петра Лашкова, с мужем и Ося, сын дантиста Меклера. Бегут, сломя голову бегут хорошие люди, - подальше от государственного скотства, от людей-зверей. И здесь, в Средней Азии, где "кругом степя и очень ветра", как пишет Антонина отцу, автор снова связывает своих героев тугим сюжетным узлом. Вроде бы раскидало героев. А никуда не денешься. Страна - лагерь. Думал Ося Меклер, строит он что-то нужное людям. И вдруг узнает, что возводит тюрьму... "Выходит никуда от них не уйти". Ося повесился в уборной, не в силах снести подлой вести. Антонина, полюбившая Осю, опять осталась одна. И снова лейтмотив книги, на этот раз, по контрасту, и не дурашливый и не частушечный; и тем сильнее впечатляющий... "Вот и я говорю, - шумно вздохнул комендант, - стоило вашим дедам начинать эту заваруху, чтобы только сменить надзирателей?" Хлопотал, хлопотал бывший комиссар Петр Лашков о спасении Вадима из дурдома, да так и не выхлопотал... "Пожалуй, впервые в жизни он ощутил в окружающем его мире присутствие какой-то темной и непреодолимой силы, которая, наподобие ваты, беззвучно и вязко гасила собою всякое ей сопротивление. Сознание своей полной беспомощности перед этой силой было для Петра Васильевича нестерпимей всего. И сколько бы он ни думал, мысль его, покружив по лабиринтам воспоминаний, неизменно возвращалась к тому гулкому утру на городском базаре, когда он оказался у разбитой витрины перед грубо раскрашенным муляжем окорока..." Вглядываясь в пучину бедствий, он вдруг вспомнил Председателя Чека Аванесяна, когда тот не дал в обиду Парамошина, солдата, убившего человека, чтоб выломать у него золотые зубы. Сказал он тогда, Лашков, Председателю Чека: " -А не боишься?.. Чего? Парамошина... - Скрутим, когда понадобится, - ответил Аванесян. - А не скрутим, значит, не по плечу ношу взяли. Он тогда со всеми рассчитается. За все". Многое разглядели мы вместе с Петром Лашковым в перевернутый бинокль; очень точно навел его автор, не надо более шарить читателю по горизонту... Когда возвращалась из Средней Азии дочь Антонина с сынком, родившимся от Оси Меклера, позвал Петр Васильевич шабашника Гусева, бывшего своего врага, подготовить помещение. В разговоре с Гусевым "вдруг встала вся судьба целиком, век, прожитый им, прожит попусту, в погоне за жалким и неосязаемым призраком. И тогда Лашков заплакал". Выйди роман "Семь дней творения" в шестидесятые годы, когда был написан, он, думается, серьезно ускорил бы прозрение читающей России. ...Я был бы счастлив поставить здесь точку. Однако сделать это не вправе. По крайней мере, по двум причинам, значения книги В. Максимова не умаляющим. К одному из своих недоумений, вызванных не только "Семью днями...", но и всем творчеством Владимира Максимова, я позволю себе вернуться позднее. О втором - поговорим здесь. У великого спасителя отечественной литературы - самиздата - есть, увы, и теневая сторона. Писатель, автор самиздата, обретает свободу, но одновременно он, за редким исключением, теряет широкую профессиональную среду, которая может помочь нелицеприятным замечанием, советом, а порой и серьезным анализом рукописи. "Каждый, кто критикует твою рукопись до ее выхода, - твой друг, - весело говорил режиссер-кукольник Сергей Образцов. - Кто после выхода - твой враг..." Горстка друзей, читающих рукопись самиздатчика, озабочена более всего безопасностью автора и рукописи, а не стилистическими или сюжетными огрехами ее. Это обстоятельство оказало, не могло не оказать, свое влияние и на Владимира Максимова. Уже в "Семи днях..." вдруг спотыкаешься, на самой первой странице, скажем, на фонетическую глухоту, назойливое "мычание" фразы: "И Мысли, вялые и случайные, словно ветошь в МутноМ оМутке Мысли". В авторскую речь начинает проникать воровской сленг: "...чистое, без обычного марафета лицо ее", "малолетки" и проч. В дальнейшем Вл. Максимов, не замечая этого, все чаще засоряет авторский язык "блатной музыкой", как называют на Руси сленг уголовников. Как из рога изобилия, сыплются в "Прощании из ниоткуда" "мамки", "педики", "чужовка", "кодла". "Семь дней творения", к счастью, почти не тронута коррозией безвкусицы. "Карантин" - книга многословная, неточная по языку, созданная пером торопливым, хотя, по правде говоря, можно понять автора, который после публикации на Западе "Семи дней..." ежечасно ждал обыска, ареста, конфискации всего, что не припрятано. Атмосфера эта, по себе знаю, для работы - не лучшая. У каждого летчика, пусть он налетал миллионы километров, есть своя рекордная высота или рекордный маршрут. Чарлз Линдберг первым перелетел через океан, Валерий Чкалов - через Северный полюс. У летчиков-космонавтов пылилась под ногами... Луна. Есть свой рекордный маршрут и у Владимира Максимова. "Семь дней творения" - мужественный, ярко-талантливый роман о крушении рабочей династии Лашковых, ради которых и совершалась Октябрьская революция; подлинно философский роман о кровавом подлоге, который все еще называется по привычке "диктатурой пролетариата", российского пролетариата, и через шестьдесят лет после окончательной победы - нищего, до отчаяния бездуховного, одураченного и спаиваемого диктатурой. Могли ли руководители диктатуры, обездолившей Лашковых, как-либо иначе ответить Владимиру Максимову, высказавшему им в лицо - ни много ни мало! "Семь дней творения"? В лучшем случае, в минуту откровения, может быть, повторили бы мысль ссыльного секретаря обкома партии немцев Поволжья Гекмана, который, раз и навсегда, отвернулся от правды, не желая "зачеркнуть своей жизни..." Нет, нечего им возразить писателю. "...За действия, порочащие звание гражданина СССР, лишить гражданства СССР Максимова В.Е.". 9. НОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ СОПРОТИВЛЕНИЯ. ДЕТИ САМИЗДАТА

АЛЕКСАНДР ГИНЗБУРГ, ЮРИЙ ГАЛАНСКОВ и другие. АНДРЕЙ АМАЛЬРИК

Новое для России явление самиздата, участие в нем известнейших писателей, от Паустовского до Солженицына, магнитофонная революция и поток так называемой "тюремной литературы" - все это вызвало немедленный отклик среди молодежи. То в одном, то в другом месте появляются машинописные журналы, которые вряд ли отличались бы от обычных школьных или студенческих "изданий", если бы впоследствии за эту машинопись не давали тюремных сроков. Подобных журналов было тогда намного больше, чем принято думать. Молодежь не могла и не хотела молчать. Я знаю несколько рукописных школьных журналов 1956 г., в одном из которых передовая начиналась с детской непосредственностью: "Сталин - гад!" В 1956 году перепуганные воспитатели лишь всплескивали руками. В 60-х, увы, замелькали газетные заметки "из зала суда"; только от них и начался отсчет рукописного бунтарства. Первые машинописные журналы молодежи - "Синтаксис" и "Бумеранг". "Синтаксис" составил Александр Гинзбург, "Бумеранг" - бывший студент-историк Владимир Осипов, исключенный из университета в 59-м году за публичный протест против ареста своего однокурсника. "Синтаксис" выпускался зимой и весной 60-го года. "Бумеранг" - в ноябре. Вскоре появился и машинописный журнал "Феникс-61", вдохновителем и редактором которого был молодой поэт Юрий Галансков. Распространялись также "Сфинксы", поэтические сборники совсем юных с несколько претенциозным названием "СМОГ" (Сила, мысль, образность, глубина")*. Молодежь выходит на площадь. Не на Сенатскую. На площадь Маяковского в Москве. Я был свидетелем разгона одной такой молодежной демонстрации. После чтения стихов на площади Маяковского толпа человек в двести отправилась к Союзу писателей СССР, чтобы заявить о своем праве участвовать в духовной и литературной жизни. В разгон демонстрации включилась служба охраны посольств, расположенных на улице, служба особая, оснащенная радиопередатчиками, которых тогда еще не было у простых милиционеров. Буквально через несколько минут подъехали черные "Волги", и организаторы демонстрации были мгновенно, с профессиональным умением, брошены в легковые машины и увезены. Демонстранты, оказавшиеся без вожаков, были рассеяны. Я окликнул одного из бежавших, который, вырвавшись из рук подъехавших дружинников, заметался, втолкнул его в двери писательского клуба, а потом провел его сквозь весь клуб и выпустил с другой стороны, на улицу Воровского. Он успел только сказать, что они шли от памятника Маяковскому. Так началась расправа над студенчеством. А поначалу ничего не предвещало, казалось, такого поворота событий... ...29 июля 1958 года в Москве был официально открыт памятник поэту Владимиру Маяковскому. Министр культуры Михайлов произнес речь. Старый, "номенклатурный" поэт Тихонов перерезал ленту, в заключение несколько признанных властью поэтов читали свои стихи. А когда кончили, выяснилось, что не только они хотели б прочитать свои стихи. От желающих декламировать отбою не было. После многих лет разобщения этот стихийно возникший интерес людей друг к другу понравился. Молодые люди решили собираться у памятника Маяковскому по крайней мере раз в месяц и читать стихи. Читали здесь и разрешенное, и неразрешенное - Гумилева, Ахматову. Декламировали свои стихи, изредка талантливые. Возникли дискуссии. В самом центре Москвы! Такого не было почти полвека. Юноши и девушки спорили о новых книгах, волновавших всех, - прежде всего о книгах Дудинцева "Не хлебом единым", Тендрякова "Ухабы", о статье Вл. Померанцева "Об искренности в литературе", напечатанной в "Новом мире" еще в конце 1953 года. Сталин был низвергнут. Как пел Галич чуть позднее: "Оказался наш отец Не отцом, а сукою"... Естественно, молодежь восстала против всякой регламентации. Александр Гинзбург заявил, что он будет помещать в "Синтаксисе" произведения любых направлений. Тут были и антисталинские стихи, и просоветские, и религиозные, и формалистические. До своего ареста в июле 1960 года Александр Гинзбург успел выпустить три номера. В журнале не было критических статей, почти не наскребли и прозы, - стихи и стихи. Этого оказалось достаточно для ареста. ...Ожила не только поэзия. На частных квартирах, как известно, стали выставлять свои картины молодые художники. Хороши были картины или плохи - не буду сейчас рассматривать эту сторону дела. Разные были картины. Разные стихи. Важно другое. И картины, и самодеятельные журналы были первой открытой атакой на конформизм в искусстве. Юные протестанты были все еще столь наивны, что не только проводили демонстрации на улицах усиленной охраны, но и пытались доказать следователям КГБ неконституционность их арестов, скажем, неконституционность 70-й статьи УК РСФСР. В самом деле, ведь Конституцией СССР разрешена свобода слова. Владимир Осипов, позднее ставший неославянофилом и редактором журнала "Вече" (об этом будем говорить особо), рассказывает, что арестованный вместе с ним Илья Бокштейн всем кагебистам доказывал антиконституционность 70-й статьи УК, говорящей об измышлениях, порочащих советский строй, как о составе преступления... "Исторически под свободой слова, - говорил Бокштейн, - всегда понималось право на критику. Свободу восхваления предоставлял любой деспот"188. Хоть и начались аресты, но встречи на площади Маяковского продолжались. Главными организаторами молодежи были теперь Юрий Галансков, Владимир Буковский, Виктор Хаустов... А затем отпущенные, ко всеобщей радости, Вл. Осипов и Илья Бокштейн. В апреле 61-го года, в дни "всенародного торжества" в честь полета Гагарина в космос, собравшиеся поэты, как только один из них начал читать критические стихи, были зверски избиты и разогнаны, т.к. их критика звучала нестерпимым диссонансом космическому счастью. Поэты получили по 10-15 суток ареста, по статье "за мелкое хулиганство". Они продолжали собираться, активисты этого преследуемого "клуба", - среди них Эдуард Кузнецов, Анатолий Иванов, Илья Бокштейн, Вл. Осипов. Молодые люди вряд ли подозревали, что, собравшись вместе, они уже не просто инакомыслящие. Они образуют "группу", а за "групповые размышления" о будущем СССР, увы, дают такие же тюремные сроки, как порой на Западе за убийство. По семь лет тюрьмы получили и Эдуард Кузнецов и Владимир Осипов. Бокштейн - пять. Туберкулезнику, решили, хватит и пяти... Хотя им приписывали чуть ли не террор, совершенно очевидно, что ребят посадили за... чтение стихов на площади Маяковского. Суд над Синявским и Даниэлем ускорил процессы духовного созревания. Рукописный журнал "Феникс-66", подготовленный Юрием Галансковым, стал остро политическим. Его передовая, обращенная к властям, завершалась такими словами: "Вы можете выиграть этот бой, но все равно вы проиграете эту войну. Войну за демократию и Россию". Это стоило ему жизни. Он получил семь лет и, как известно, погиб в лагере. У Галанскова была язва желудка, его намеренно не лечили, затем положили на операционный стол, и он умер под ножом. Гинзбурга упрятали за колючую проволоку на пять лет, он дождался освобождения, затем диссиденты именно его посчитали достойным быть распорядителем средств для политзаключенных и их семей, поступающих из-за рубежа. В условиях тоталитаризма всякий мыслящий опасен: в потенции он инакомыслящий. Всякий честный, не идущий на сделку с совестью, - опасен вдвойне. А кристально честный - уж просто заклятый враг. "Народная власть" расправились прежде всего с ними. Остальным все тот же Николай Грибачев объяснил в передовой статье "Литературной газеты": "Что это значит быть революционером в наше время?" Он кричал с трибун, что в каждом потоке есть пена, и что смутьяны и есть пена, грязная пена. На университетском собрании я его слышал сам. Он обличал студентов, просивших их избавить от бездарных преподавателей марксизма. "...Вы - пена! Грязная пена!" Остальным писателям этой темы запрещалось даже касаться. ...А что же тогда писателям разрешалось? Публицистам позволяли - недолго - спасать озеро Байкал от загрязнения. (В. Чивилихин, "Октябрь", IV, 1963 г.; О. Волков, "Литературная газета" от 6/II 65 г.) Сатирикам - писать о прачечных (Лиходеев, 3/III, там же). Прозаикам - о вреде алкоголя (Н. Атаров, 11/I, там же). Разрешенный властью максимум - это убеждать коллег не здороваться с подлецами (Нат. Ильина. "А если не подать руки", 5/XI-67 г., там же). С 1965 года по 1970-й, за пять лет, состоялось пятьдесят процессов над инакомыслящими, о которых Россия, за редким исключением, не знала. Произошла удивительная метаморфоза, невозможная более нигде в мире. Власть не смела возражать публично. Инакомыслие осуждалось ею только при закрытых дверях. Фигурально выражаясь, власть ушла в подполье. Граф С. Ю. Витте в "Записке", представленной им государю 9/22 октября 1905 года, в дни уличных боев, писал: "Не год назад, конечно, зародилось нынешнее освободительное движение. Его корни - в глубине веков - в Новгороде и Пскове, в Запорожском казачестве, в низовой вольнице Поволжья, в церковном расколе, в протесте против реформ Петра с призывом к идеализированной самобытной старине, в бунте декабристов, в деле Петрашевского, в великом акте 19-го февраля 1861 года, и, говоря вообще, в природе всякого человека. Человек всегда стремился к свободе"189. Идеологи советского государства не делали даже попыток понять истину, осмысленную министрами Николая II. Когда Эдуард Кузнецов только заикнулся в следственной камере о правах человека и законах, "руководящие" тюремщики отвечали ему с усмешкой: "Говорите о правах, словно вы первый год замужем... Вы же умный человек. Пора понять..." 4 июля 1969 года никому не известный до той поры Андрей Амальрик передал за границу свою главную работу - "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?". В декабре 1969 года об этой работе заговорил весь мир. А. Амальрик родился в год массового террора - в 1938 году. Миновала его и война с ее страхами, кровью, солдафонством, которое калечит человека пострашнее снарядного разрыва. Он вырос свободным. Точнее, в убеждении, что он свободен. Первый арест (за непошедшие, обнаруженные при обыске пьесы) и ссылка все поставили на место. Амальрика долго таскали по врачам, не могли сразу выслать: сердце у него оказалось больным. Довольный таким оборотом дела, он как бы вскользь замечает: "Может показаться противоестественным, что человек радуется тому, что у него больное сердце, но противоестественны, по-видимому, условия, в которых мы живем". Шаламовская это мысль, лагерная. Новое поколение схватывало мудрость лагерников на лету. Однако это не ослабило потрясения от первого ареста. Когда "люди с протокольными мордами" заперли Андрея в пропахшей мочой камере отделения милиции, вспомнился ему разлив рек под Смоленском; он несколько километров "шел босиком по залитым водой лугам и, вспомнив это, - пишет А. Амальрик в своей книге "Нежеланное путешествие в Сибирь", - очень остро, как никогда потом, ощутил свою несвободу". В ссылке его спасает неприхотливость и чувство юмора, нередкое и в его книге о ссылке. Заставили его пасти коров на кобыле Егорихе, о которой он вспоминает с ужасом. Все коровы топали дисциплинированно, а одна, строптивая, все время норовила свернуть в поле. "Так я понял, - заметил Андрей, - насколько вождям ненавистен индивидуализм, даже не сопряженный с активным протестом... Все время держала меня в напряжении эта корова, не желавшая идти в стаде..." Андрея Амальрика, передавшего после ссылки за границу свое исследование о годах советского режима, долго не судили, - это дало основание нескольким газетам на Западе ("Вашингтон Стар" от 26/XI 69 г. и др.), журналу "Шпигель" (от 16/3-70 г.) утверждать, что Амальрик - подсадная утка, агент КГБ. Думаю, что это была хорошо продуманная и часто повторяющаяся операция КГБ - опорочить человека, книги которого получили на Западе широкую известность. Очень раздражала КГБ эта книга! И не без оснований. Андрей Амальрик первый и по сути единственный в СССР профессионально и убедительно обозревает различные оппозиционные направления в России. Он не преувеличивает своего значения, заявляя не без юмора, что его статья (свое исследование он скромно называет статьей) представляет "во всяком случае для западный советологов уже тот интерес, который для ихтиологов представляла бы вдруг заговорившая рыба". Андрей также первым публично заявил о существовании "культурной оппозиции", как он ее называет. Об эволюции самиздата от художественной литературы к документу. К бесспорно точному документу, который на этом этапе деградации официальной идеологии может сказать неизмеримо больше, чем любой художественный вымысел. Именно самиздат, совместно с "культурной оппозицией", и подготовили почву для появления демократического движения. Начало исследования А. Амальрика безошибочно. Много ли людей участвует в демократическом движении? Исследователь, проанализировавший рукописи самиздата, подписи под письмами протеста и прочие документы, полагает, что более тысячи человек. Всего только... Даже если иметь в виду, что автор не смог учесть еще несколько тысяч диссидентов, разбросанных по России, то и тогда ясно: демократическое движение - это движение городской интеллигенции, лишенное пока что, за редким исключением, всякой опоры в народной толще. Уж как искала власть - после расстрела рабочих в Новочеркасске - "заводил" среди интеллигенции или студенчества! Не нашла. Пришлось - впервые за многие годы - судить и расстреливать как "заводил" самих рабочих, говоривших обличительные речи, которые, увы, так и не попали на Запад190. "Экономические" волнения, подавляемые с жестокостью, с которой подавляются разве что восстания в лагерях, увы, никакого отношения к политическим протестам демократического движения не имели. Потому его и разгромили быстро, упрятав в лагеря одних, выкинув за границу других. Какие идеи были противопоставлены инакомыслию? Андрей Амальрик точен в самом важном своем утверждении, которое, как я убедился, почему-то трудно и неохотно осознается левым движением Запада, в своей основе искренним: на стороне СССР, на стороне террора нет идеологии. Подумать только: распространяя влияние на все части света, от Кореи до Кубы, партийная элита СССР не может выработать никакой идеологии. Партийная элита, справедливо замечает Амальрик, захватив власть, превосходно умеет удерживать ее в своих руках, но - ради какой цели? "По-видимому, мы уже достигли мертвой точки, - заключает Амальрик, когда понятие власти не связывается ни с доктриной, ни с личностью вождя, ни с традицией, а только с властью как таковой..." Безыдейность режима беспокоила и сам режим. Необходимость в какой-то идейной базе и привела к упрочению идеологии великорусского шовинизма, поднятой еще Сталиным как знамя. Идеология эта нашла отзвук и в народе: народу всегда были понятны идея силы и идея справедливости. Однако идея силы гипертрофировалась, приняла формы уродливые, чванливые; идея справедливости всегда носила в России характер своеобразный: в России нет и не было традиций уважения прав человеческой личности. "Понимание... что личность человека (сама по себе, а не только ум, образование и пр.) представляет какую-то ценность, - это дико для народного сознания", - пишет Амальрик, перекликаясь с записками Валентина Мороза почти буквально. Он объясняет причины этой вековой "дикости", - его наблюдения подтверждены и трагическими событиями в Чехословакии, воспринятыми большей частью советского народа как нечто само собой разумеющееся. Объяснения А. Амальрика известны. Я отсылаю читателя к его книге. Остановлюсь лишь на взглядах историка, которые привели его к выводам крайне опасным. Режим дряхлеет, утверждает Амальрик. Это его утверждение основано, казалось бы, на верной посылке: "...всякое внутреннее дряхление соединяется с крайней внешнеполитической амбициозностью". Однако, как легко понять, внешнеполитическая амбициозность, агрессивность, авантюризм не обязательно имеют своими истоками дряхление. Дряхлеют несменяемые вожди, что ж, придет пора, они уйдут, их места займут другие "железные шурики". Если можно говорить о дряхлении и обветшании, так только лишь марксистской идеологии, которая давно стала в России лозунговым тряпьем. Амальрик ошибся самым роковым образом, приписав дряхлению режима "происходящий процесс увеличения степеней свободы, на котором и покоятся иллюзии гуманизации..." Просто оскорбил Амальрик режим, заподозрив, что он "стареет и уже не может подавлять все и вся с прежней силой и задором". И судьба Солженицына, и судьба Галича, и судьбы тысяч других инакомыслящих, арестованных или высланных, как и судьба самого Амальрика, опровергают его гипотезу об отсутствии у режима полицейского задора. Напротив, никогда полицейский корпус подавления, корпус МВД, не был так мобилен и технически оснащен, никогда еще устрашение, дезинформация общества и подавление его не были так разработаны, с применением всех достижений науки, в том числе такой науки, как психология. Одни подавлены, разобщены, другие - продались. Стали опорой режима. "В нашей стране, - пишет Амальрик, - поскольку мы все работаем на государство, у всех психология чиновников - у писателей, состоящих членами Союза писателей, ученых, работающих в государственном институте, рабочих и колхозников в такой же степени, как у чиновников КГБ или МВД". Обскуранты, по Амальрику, - скорее жертвы, чем палачи. Сознание их "очиновлено". Пятнадцать лет назад Всеволод Кочетов, главный редактор журнала "Октябрь", отвергая рукопись одного писателя, прямо сказал ему, что надежды на возвращение к "ленинским идеям" - ребячьи химеры, ибо никаких идей там нет, - и он показал рукой на потолок... Осознав это, Всеволод Кочетков так верно служил власти, лишенной идей, что даже прослыл идейным. Плутоватые "качели" Е. Евтушенко и лениниана А. Вознесенского - та же самая открытая продажность. Общественное мнение страны в последние годы особенно чутко ко всяким дымовым завесам, "перестройкам", раскаяниям и прочим "ужимкам и прыжкам", которые Амальрик пытается поставить в "идейный ряд". А идейность эта, как в писательской частушке: