Удивление перед жизнью. Воспоминания - Виктор Розов

Каким чудом Гюго не утонул во всем этом великолепном хламе – загадка. Может быть, ему помогло то обстоятельство, что его изгнали в Англию.

Другое дело – дом Гёте в Веймаре. Тоже музей, и музей отменного вкуса. Статуи и картины, картины и статуи. Олимпиец ценил прекрасное. Но вот его рабочий кабинет и спальня. Какой контраст! Решительно ничего лишнего, никаких красот. В малюсенькой спальне кровать, покрытая, говоря по-нашему, лоскутным одеялом, и рядом с ней кресло, в котором Гёте и умер. Еще таз и кувшин для умывания. И распятие. Все! Ничего больше. Ничегошеньки!

А в кабинете столы и конторки. По-моему (если не забыл), три стола и три конторки. Вся комната ими заставлена – столами и конторками. Разглядываю: зачем ему столько столов и конторок требовалось? Знаю, что раньше многие писали стоя именно за такими конторками. Ну, стол и конторка – понимаю. Устал писать стоя, присел к столу. Устал сидеть у стола, становись к конторке. Но зачем их так много? Думаю… и понимаю…

Еще лет сорок тому назад вычитал я у Флобера: «…Что-то проносится перед глазами, и на это «что-то» надо жадно накинуться». Именно жадно. Именно немедленно. Немедленно, а то улетит. Если ты стоишь в другом углу комнаты и тебе пришла в голову мысль, беги бегом к столу, а то не донесешь. И даже если побежишь, можешь не донести, потому что она не пришла, а мелькнула… Ее надо схватить за хвост немедля. Улетит безвозвратно! Сколько и я замечал это! Вот даже сейчас, всего полчаса тому назад, когда писал этот текст, прошелся по комнате – мелькнула фраза, а пока дошел до стола – потерял. Записал уже что-то рядом с ней находившееся, гораздо хуже ее. И это не старческий склероз мозга, который в моем возрасте возможен. Так бывало и в молодости: прилетит неведомо откуда счастливая и радужная мысль, такая неожиданная, что сам удивляешься, как она пришла тебе в голову. Думаешь – донесешь до дому, уж такую-то золотую мысль не забудешь. Глядь, через десять шагов забыл. Улетела! Силишься вспомнить, вернуть ее, вертишь прошедший поток мыслей в обратную сторону. Тщетно. Судорожно шаришь в памяти – пропала навек! По молодости лет думал: значит, и мысль неважная, если забыл. А теперь знаю: может, и не ахти какая, но настоящая, «оттуда».

Великий Гёте кружил по комнате как орел, и стоило мелькнуть фразе, мысли, образу – он бросался к первому, рядом стоящему столу или конторке и не давал улететь сверкнувшей жар-птице или даже разноперому мелкому колибри. Хватал на лету и тут же запихивал в строчки, зарешечивал переплетом букв.

А дом Шиллера совсем иной. Золотистые обои, много света. Как-то символично получилось: пока мы бродили по дому Гёте, погода стояла пасмурная, даже накрапывал мелкий дождик. А когда пересекли площадь и подошли к дому Шиллера, выглянуло солнце и все преобразилось.

На стене лютня. На кровати, где умер поэт, венок. У кровати столик, на нем изящная маленькая чашечка – синяя с розовыми цветами. Из нее в последний раз пил воду умирающий. Солнце, золотистые обои, лютня, венок, много воздуха и мало вещей. Дух поэта.

Я очень люблю деревянный домик в Горьком, где прошло детство Алексея Пешкова. Бесчисленное количество раз я бывал в нем и каждый раз с трепетом переступал высокий выем калитки, входя в прошлое. Справа, в стороне – прислоненный к забору громадный деревянный крест. Под комлем подобного ему погиб Цыганок. Красильня с чанами, от которых вот-вот на минуту отошел слепнущий Григорий. Амбар, из которого бабушка сквозь огонь вывела коня. А в доме сени, печь, полати, ушат, иконы, нехитрая купеческая утварь. И все живет! Пожалуй, это самый теплый, душевный мемориальный музей, который я видел на своем веку. Люблю я дом Кашириных, где так много страданий видел и перенес Алеша Пешков. И со странностью смотрю на особняк на улице Качалова, в котором жил Максим Горький. Как-то не идет он ему.

Был и еще один живой музей – дом Чехова в Ялте на Аутке. Впервые я попал туда еще в тридцатых годах, когда жива была Мария Павловна Чехова. Дом настолько дышал живым своим хозяином, что присутствие его было несомненным. Мы в гостях у Антона Павловича. За пять минут до нашего прихода он извинился, вышел куда-то по делу и вот-вот вернется. Смело могу сказать: я был в гостях у Антона Павловича, он принял меня добросердечно, и время я провел у него прекрасно. Так все неброско и по-домашнему. Только над пианино висит странная гравюра, если не ошибаюсь, с картины Семирадского. Форум. Нерон, легионеры, а посреди лежащая в эффектной позе терзаемая обнаженная женщина. Она в центре картины, лицо ее изображает страдание. Но не бойтесь, никаких страданий здесь нет. Все это так, для сюжета. Все грациозно, великолепны ее грудь, живот, бедра… Я несколько смущен: не идут как-то эти «страсти» Антону Павловичу. Узнаю: картина – подарок Ольги Леонардовны. Тогда другое дело! Ольге Леонардовне это идет, ну а Антон Павлович без ума от Ольги Леонардовны. Что поделаешь, ради любимой на какие только компромиссы не идешь! Пусть висит! Увы, страсти портят нас. Но какая же жизнь без страстей? Прозябание.

Дом Чехова в Ялте

К сожалению, дух Чехова улетел из ялтинского дома, видимо, напуганный топотом тысяч, а может быть, десятков тысяч ног экскурсантов, которые проходят сквозь комнаты. Санаториев, домов отдыха, туристов в Ялте видимо-невидимо, а культурники непременно планируют посещение музея Чехова. Идут те, кому интересно, а большинству все равно. Я, например, был свидетелем такой сценки. Битком набитые комнатки музея (теперь там протянуты охранительные канаты). Какая-то женщина, вытянув через канат шею и шаря недоуменным взглядом по спальне Антона Павловича, спрашивает экскурсовода: «А звери-то где?»

Я прерву свой рассказ о музеях, вернусь к нему в дальнейшем. Перечислю только. Дом Грига в Норвегии и рядом отвесная гранитная скала, в которую там, высоко вверху, замурован гроб композитора. Маленькая спаленка с толстенными и широченными половицами и кровать, на которой появился на свет Людвиг ван Бетховен в городе Бонне. Кабинетик-голубятня Льва Толстого в Хамовниках в Москве. Музей Достоевского на Божедомке. Я умышленно не написал – на улице Достоевского, как теперь называется Божедомка, так как музей до реконструкции был живым, а нынешний – мертвый. Некрасова – на Литейном в Ленинграде, все девять комнат бельэтажа, где умер поэт. Уникальный в Абрамцеве – этакая оранжерея талантов. Игрушечный домик Васнецова, затерявшийся среди бывших Мещанских улиц. Трагический – Николая Островского в Сочи. Богатый – Станиславского в бывшем Леонтьевском переулке. Заставленные книгами коридоры и комнаты Брехта в Берлине. И так далее, и так далее, и тому подобное.