Золото - Елена Крюкова

Она вышла к роялю, откланялась. Аплодисменты утихли. Она знала, что там, в зале, сидит ее муж, смотрит на нее, слушает ее. Ей так важно было это. Ей совсем не важны были высокие гости из Англии, Америки и Италии, приглашенные на ее концерт; она, благосклонно улыбаясь, откинувшись на спинки кресел, с важным видом слушали ее, а она совсем не думала о них, она оставалась внутри музыки, плыла в ее море. Дамы обмахивались веерами: было слишком жарко. Лето, опять наступило лето, и куда-то они с Романом поедут в это лето?.. У него новые раскопки – вместе с Энн и Джорджем Лики, наследниками тех, великих супругов Лики, что откопали в прошлом веке изумленной планете древнейшего человека – зиньянтропа, – он, скорей всего, отправится в Африку, он так давно мечтал об Африке. А у нее лето гастрольное, как всегда. Она подписала контракты с Парижской Гранд-Опера и с «Арена ди Верона». В «Арена ди Верона», на вольном воздухе, она будет петь Аиду – сначала в Италии, потом вся труппа поедет в Каир, и там они будут выступать в естественных декорациях, на фоне фараонских пирамид. И египетские танцы поставит сам Луиджи Джеронимо. Вот ей повезло! А отдыхать… «Отдохнем на том свете, – шутя, говорил ей Роман. – Мы же с тобой рабочие лошадки. Тягловые кони великих царей…»

– Рахманинов! «Не пой, красавица, при мне»! – торжественно, будто на коронации, провозгласила конферансье, сухенькая пожилая женщина, похожая на сухую осеннюю ветку. В зале поднялся довольный, восторженно-приветственный шум. Светлана наступила ногой в античной сандалии чуть вперед, от рояля. Прижала руку к груди. Под ладонью сильно билось ее сердце.

Она вдохнула воздух. Раздула ноздри, будто ловила ветер с моря.

– Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной!.. Напоминают мне оне иную жизнь и берег дальный…

Она запела этот любимый, затверженный, до косточек изученный романс так вольно и широко, будто вдохнула ветер – и вышла на простор, на обрыв, над морем. Будто не зал, полный блестящего светского народу, был перед ней, а вольная и безбрежная, томительно-тоскливая степь, и серебряные охвостья полыни, и метелки чабреца, и там, вдали, под полною Луной, мерцало золотисто-синей стеной туманное, волнующее сердце море.

И она погрузила слушателей в мир вечерней морской шири, призрачных гор вдали, печали и непрошедшей страсти. Люди закрыли глаза, слушая певицу, а она так отдавалась волнам музыки, так качалась на ее любовных волнах, будто плыла она в корабле, в ладье, будто ее обнимали любимые, единственные руки…

– Увы, напоминают мне твои жестокие напевы и степь, и ночь, и при Луне черты далекой, бедной девы…

Далекая, бедная дева. Это она сама. Она – тогда, на таманском обрыве. Вцепившаяся в занесенную руку с мечом. Плачущая над корчащимся от боли в сухой полыни телом человека, что хотел убить ее и Романа. Перевязывающая ему рану – так, как сделала бы это на ее месте любая опытная медсестра. Пустившая на бинты свою разодранную на клочки выцветшую майку с надписью на груди… какая была на ее майке надпись на груди?..

– Я призрак милый, роковой, тебя увидев, забываю… но ты поешь – и предо мной его я вновь воображаю!..

Ушедшие в туман времени лица. Жермон с чашечкой кофе в Керчи, на палубе корабля-ресторана. Андрон, убитый, в палатке. Ежик, мечущийся в горячечном бреду после гибели матери. Моника с пропоротым боком, зажавшая в мертвых пальцах сухую траву. Все призраки. Все милые призраки. Все ушли туда, откуда нет возврата. Если б их с Романом, как Радамеса с Аидой, кто-нибудь замуровал навек в стене, и им грозила бы смерть от голода и истощенья – согласились бы они умереть вместе?.. И тот, страшный, с заросшим бородой красивым лицом, лежащий навзничь в полыни – Касперский… Прочь, призраки. Она живая. Она живая, поет и любит. Ну не выстрелит же никто в нее из зала. Хотя Микеланджеловой Пьете разбили лицо молотком. И Рембрандтовой Данае облили грудь и живот кислотой. Ненависть неуничтожима. Зло в мире есть. Никуда не денешь.

– Не пой, красавица…

Пой, красавица. Пока ты поешь – зло сидит в углу, во тьме, скорчившись, и кусает губы от бессилья. Ибо оно чувствует: вечность – за тобой. А за ним – только его проходящее, пролетающее время.

Зал взорвался аплодисментами. Светлана кланялась долго, прижимала руки к груди. Ослепительно улыбалась. У нее была такая ослепительная улыбка, что Роман, шутя, говаривал: «Что, пошла опять обольщать своих продюсеров и импресарио улыбками?!..» Аплодисменты набегали, как прибой, к ее ногам, и она выходила снова и снова. И щедро пела – на «бис»: и Рахманинова, и Чайковского, и Верди, и Бизе, и народные итальянские песни, пахнущие морем и солнцем, свежей рыбой в сетях и долькой апельсина. O sole mio!.. o Luna mia…

Наконец певица устала, и слушатели утомились. Она, удаляясь по сцене за кулисы, ступая античными сандальями по желтым доскам, услышала:

– Божественный концерт!.. Такое бельканто… У меня впечатленье, что эта девочка в Италии училась!..

Она вошла в артистическую, уселась перед зеркалом, усмехнулась. Бельканто. Знала бы вся эта роскошная правительственная публика, что она была простой медсестричкой и рок-певичкой. Ее бельканто было – московские подвалы, где собирались рок-группы, куда она, чувствуя в себе жажду петь, приходила репетировать, и перед ее ртом был микрофон, а голос у нее был такой сильный, что Горшок ей кричал: «Убери башку от микрофона!.. Встань на три метра от него!.. Фонит!..» Нет, врешь, Светлана. Потом у тебя была Консерватория. И лучшие учителя. И великая Образцова. И старая Измайлова. И, когда ты в Большом театре пела в «Бале-маскараде» вместе с Ниной Раутио, она, после спектакля, вся в слезах, расцеловала тебя и прижала свое мокрое лицо к твоему.

Она не успела снять краску. В артистическую повалил народ. Ее все хотели поздравить. Боже, да тут весь зал, ровным счетом!.. Она протягивала руки, отвечала на поцелуи; улыбалась и смеялась; благодарила, ставила автографы, сияла глазами. Зеркала в артистической, забавные старинные трюмо, отражали ее и гостей, улыбки и блеск камней на запястьях и шеях.

– О, you are a big artist… a famous artist!..

«Посол Англии», – шепнули ей на ухо. Она улыбнулась чуть шире, опять, своим традиционным вокальным жестом, прижала руку к обнаженной груди в вырезе пеплоса. Английский посол глядел на нее пристально, будто изучая и запоминая. Потом наклонился к переводчику.

– Мистер Томас Лайнс приглашает вас этим летом сделать концерт в Вестминстере, для английской королевы. Ваше пение очень понравилось господину послу, – тараторил парень-синхрон, – если вы пожелаете, контракт принесут к вам домой или отправят по вашему факсу, оставьте координаты, господин посол будет очень польщен…