Иван Грозный - Казимир Валишевский

Легат хотел, чтобы его подпись фигурировала в договоре или, по крайней мере, чтобы было упомянуто, что мир был заключен при его посредничестве. Русские уполномоченные категорически отказали в этом на том основами, что в их инструкциях ничего об этом не было сказано. Тогда иезуит вышел из себя. Он придрался к одной уловке в редакции договора. Отступая от принятых условий, Елецкий и Олферьев хотели включить Курляндию и Ригу в число городов и земель, уступаемых царем, что по их мнению прибавило бы новый титул их государю. Посредник стал грозить, что бросит все дело. Он кричал на уполномоченных: «Вы пришли воровать, а не вести переговоры! Убирайтесь отсюда», – но московские послы были невозмутимы. Это усилило его гнев. Он вырвал у Олферьева из рук грамоту, выбросил ее за дверь, потом схватил князя Елецкого за воротник шубы, встряхнул его так, что пуговицы отлетали, и вытолкнул из избы, а за ним и его товарищей.

Пришлось сделать то, чего он добивался. 15 января 1582 г. был совершен обмен подписями. С чисто дипломатической точки зрения русские остались в выигрыше, благодаря Поссевину: они остались на позициях, занятых ими при начале конгресса, и поступились только тем, чем поступался царь три месяца тому назад. Правда, жертва была громадная. После двадцатилетних усилий, готовых, по-видимому, увенчаться успехом, Московское государство было снова отрезано от Балтийского моря и Европы. Но в той самой Ливонии, от которой теперь отказывалась Москва, создавались два выгодных для нее условия. Там был уничтожен Тевтонский орден и Германия потеряла гарнизон, при помощи которого поддерживала свою власть в этой стране. Кроме того, там назревал конфликт между Польшей и Швецией. После отчаянной борьбы обе стороны дали возможность своему общему врагу отплатить той и другой.

Даже столь непрочное и кратковременное обладание Ливонией оставило прочный след в России, важный для развития страны. Она потопила массу чуждых ей элементов, которые слились с ней. В ней зародилась немецкая колония, которой суждено было сыграть в русском государстве видную роль. Культурное влияние ее отрицать нельзя.

Мир не был однако заключен, ограничились десятилетним перемирием. Окончательному соглашению помешали некоторые вопросы, выделенные из переговоров и оставленные без разрешения. Таков, например, был вопрос о теоретическом праве на обладание русско-литовскими землями. Когда поляки заняли город Юрьев, они были поражены теми следами, которые оставило там могущество побежденных, их организаторский дух и превосходное военное устройство. Быть может, не хватало только такого гения, каким был Баторий, чтобы воспользоваться им. «Мы все были поражены», писал аббат Пиотровский, «найдя в каждой крепости множество пушек, пороха и пуль столько, сколько мы не могли бы собрать во всей нашей стране». И он добавляет: «Мы завоевали нечто вроде маленького королевства; сомневаюсь, сумеем ли мы им воспользоваться». Несмотря на дух отрицания, которым проникнуты записки аббата, его впечатления соответствуют действительности. История подтвердила это.

На стенах восстановленного рижского замка над главным входом в церковь в Венден есть латинские надписи, так истолковывающие смысл происшедшего:

Devicto Moscho…

Prisca religio Rigam renovato vigere…

Coeperat in templo…

И еще:

Hoeresis et Moschi postquam devicta potestas.

Livonidum primus pastor ovile rego.

Ливонцы видели в них доказательство того, что победа Батория означала главным образом победу католичества и иезуитов, шедших по следам победителей. Новому польскому правительству пришлось считаться с этим мнением.

Что касается Поссевина, то его во всем происшедшем интересовала лишь форма договора. В нем признавалась власть папы: «казалось, все совершилось его именем». По крайней мере, легат хвалился этим в своем письме к кардиналу де Комо. Несмотря на свои ссоры с московскими уполномоченными, он спешил в Кремль продолжать начатое там дело. Очевидно, план его был таков: он хотел снова выдвинуть вопрос об анти-оттоманской лиге, так как она подавала повод к вмешательству папы. Потом он намеревался поднять вопрос о воссоединении церквей, так как условлено было, что речь об этом будет после заключения мира. Но он не возлагал больших надежд на эту часть своей программы. Он сохранял свою роль посредника и готов был выступить в ней снова, если возникнут какие-нибудь недоразумения по вопросу о Ям-Запольском договоре. Наконец, он хотел еще раз сделать попытку вмешаться в шведские дела, чтобы самому быть на виду и чтобы папа казался великим посредником, к которому прибегают обе стороны. Некоторые обстоятельства способствовали тому, что этому плану соответствовало настроение в Москве. Хотя там и были разочарованы папским могуществом, но все же оно могло хоть отчасти замаскировать унизительность поражения. Для виду не мешало показать, что папский посол устроил дела царя и продолжает стараться в том же направлении. Поссевина ожидал хороший прием при дворе Грозного.

IV. Поссевин в Москве

История той религиозной проблемы, окончательное разрешение которой было главной целью путешествия Поссевина, всем известна. Разделение церквей, подготовлявшееся еще с VII в. константинопольским патриархом Иоанном Постником, называвшим себя всемирным епископом, и на соборе в 690 г., установившим брак для священников, произошло в IX в. В это время греческая церковь достигла вершины своей славы и расцвета. Она дала целую плеяду ученых, святых и поэтов. Судьба призывала ее к насаждение христианства среди славянских народов. Фотий довел до крайности принцип своих предшественников, утверждавших, что падение римской империи повлекло за собой и уничтожение связанной с ее судьбами духовной власти на Западе. При нем произошел раскол. После него единство церкви было восстановлено на короткий срок, но оно было непрочно и окончательно нарушено в 1054 г. Михаилом Керуларием. Восстановить единство церквей стремились с XIII в. Флорентийский собор (1439) только продолжал попытку Лионского (1274). В 1581 г. сама Польша, казалось, не прочь была способствовать новой попытке. Но в Москве уже выросла и укрепилась мысль о третьем Риме, и она явилась неожиданным препятствием для осуществления этой попытки. Лекарь великого князя Василия, Николай Булев, или Люэо, прозванный Немчином, напрасно старался при дворе государя вести пропаганду, полемизируя с Максимом Греком и псковским монахом Филофеем. Он нашел себе последователей только в лице одного боярина Федора Карпова и какого-то игумена, имени которого история не сохранила.

Время управления церковью папой Григорием XIII (1572–1585), казалось, менее всего подходило для осуществления притязаний Рима. Ему, правда, удалось вооружить испанского короля против еретички английской королевы. Она поддержала во время борьбы за реставрации баварский Виттельсбахский дом, этих немецких Гизов. Но все же она не могла стереть позора, навлеченного на мировой католицизм правлением герцога Альбы в Нидерландах, Варфоломеевской ночью, ужасами инквизиции папства, прямым следствием чего и была реформация. Иван направил своего первого посла в политический, а не в религиозный Рим. В лице Поссевина он принимал не апостола, а дипломата, представителя светской, а не духовной власти.

Иезуит прибыл в Москву 14 февраля 1582 г. Он нашел двор в трауре, а царя в великой скорби. В порыве гнева царь убил своего старшего сына. Я еще вернусь к этому мрачному эпизоду. Анти-оттоманская лига была немедленно забыта. Для борьбы с Баторием Иван должен был заключить договор с крымским ханом. Он соглашался нарушить этот договор и выступить против турок, но только после того, как папа войдет в сношения с Империей, Францией, Испанией, Венецией, Англией, Данией и Швецией и заставит эти государства отправить в Москву послов для окончательных переговоров. Царь, по-видимому, издевался, хотя и обещал отправить в Рим уже не простого гонца, а знатного посла. Он хотел удержать там только что приобретенное расположение. Переговоры со Швецией были отклонены. Мягко, но с твердостью Иван отклонял все, пользуясь услугами Поссевина лишь для решения тех вопросов, которые касались Польши, установления границ, обмена пленными. Но при всей своей любви к спорам, он старался избегать религиозных вопросов. Прения могли принять обидный для папы тон, повторял он. 21 февраля во время аудиенции, посвященной светским делам, Поссевин попросил особого разговора, чтобы приступить к «великому делу». Царь прибег к уловке другого рода – он-де не обладает достаточными сведениями, чтобы начать подобный спор. Но иезуит настаивал на своем и просил разрешения представить свои соображения в письменной форме. Иван, вероятно, решил с этим покончить. Быть может, его любовь к спорам заставила его изменить свое решение.

Тенденциозная передача спора ввела в заблуждение Пирлинга. Он предположил, что беседа была подготовлена заранее и обставлена так же торжественно, как спор с Рокитой. Ни даты, ни тексты, на которые ссылается этот ученый, не допускают подобного предположения. Ничего подготовленного не было. Заседание сначала было посвящено вопросам другого рода, и на нем не было духовных лиц, присутствие которых должно было бы придать диспуту серьезный характер. Царь решил покончить с вопросом. Он даже не преминул указать, насколько бесполезно словопрение при подобных условиях. Но если иезуит того желает, с ним готовы объясняться хоть сейчас.[49]