Киммерийская крепость - Вадим Давыдов

Выглянув в окно, Гурьев увидел нервно прохаживающегося во дворе школы высокого и ладного моряка в форме с капитан-лей-тенантскими нашивками на рукавах виц-мундира. А, улыбнулся Гурьев, моряк, с печки бряк – явился, не запылился. Капитан курил папиросу, затягиваясь едва ли не каждые пять секунд. Какой славный, порадовался Гурьев. Какой славный.

Он вышел на крыльцо:

– Здравствуйте, капитан-лейтенант Чердынцев.

– Здравствуйте, Яков Кириллович, – Чердынцев шагнул ему навстречу, пожал протянутую руку, проговорил каким-то стиснутым голосом: – Я… Спасибо за всё.

– Нашептали уже? – Гурьев смотрел спокойно, даже тени насмешки в глазах невозможно было увидеть. – И что нашептали?

– Да вы что, Яков Кириллович, – уставился на него Чердынцев. – Такое тут… Я только на берег сошёл – сразу к вам. А Даша где?

– Даша в порядке, увидитесь скоро. Давай поднимайся, каплей, будем на «ты» и остаканим, как говорится, такое дело. Возражений нет?

– Да какие же могут быть возражения.

– Вот, – кивнул Гурьев. – Это я люблю, это – по-нашему. Давай, давай, заходи. Тут нам никто не помешает.

Они вошли в кабинет заведующей – Гурьев, ввиду болезни Завадской, хозяйничал тут уже третий день. Кажется, никто даже и не думал, что в этом может быть что-нибудь странное. Гурьев усадил Чердынцева, пододвинул ему пепельницу, позвонил в кафе, велел доставить обед в школу. Чердынцев ошалело взирал на эти антисоветские несообразности – даже папироса погасла:

– Ты кто же будешь таков, Яков Кириллович?!

– А тебе не сказали?

– Так не знает никто!

– И это правильно, – кивнул Гурьев. – Погоди, сейчас еду принесут. Голодного солдата накормить полагается, а потом только – пытать да расспрашивать. А пока суд да дело… Скажи мне честно, Михаил Аверьянович: какой твой командирский потолок? Знаешь его?

– Знаю, – подобрался Чердынцев. – Я – знаю. А при чём тут?!.

– То есть как это при чём?! Ты когда записку свою передавал в наркомат – на что-то же надеялся?

– Нет, – спокойно ответил Чердынцев. – Я ни на что не надеялся. Я даже не надеялся, что меня с флота не попрут. Но держать в себе это не мог. И вообще – я делал, что должен. Откуда ты знаешь о моей записке? Тебе… Дарья сказала?!

Вот так, понял Гурьев. Вот так. Не бывает таких совпадений. Не бывает вообще.

– Дурак ты, каплей, – он вздохнул. – Дурак – и уши холодные. Да как я мог спросить её о таком?! Ты думаешь, я не догадался, что ты слово с неё взял?! Ты, – Гурьев зажмурился и помотал головой. – Ты не просто дурак, каплей. Ладно. Проехали, как говорится.

Ты не просто дурак, каплей, подумал Гурьев. Ты даже понять не можешь, как ты рисковал. И чем. То есть кем. Из-за бумажек каких-то. Бумажек, которые опережают время лет на двадцать, наверное. Под носом у агентуры зарубежной разведки. Черновики, Михаил Аверьянович. Черновики, будь они неладны. Знаешь ты, дурак, что можно сделать с такой девушкой из-за бумажек?! Знаешь?! Если бы… Нет. Нет. Всё. Это кончилось. Кончилось – и больше не повторится.

– Как это – проехали?! Если она не сказала – тогда откуда?!

– Конечно, она ничего не сказала. А я не спросил, потому что я, в отличие от тебя, не дурак. Да, ты умный, стратег, а дурак. И скоро ты поймёшь, почему я даже не заикнулся о твоей записке до сих пор. Черновики завтра сдашь мне под роспись.

– Во как, – сердито проговорил Чердынцев. – Во как.

– Надеюсь, ты на себя сердишься? – вкрадчиво осведомился Гурьев. – Конечно, мечты твои во всей красе советское правительство воплотить не в состоянии, но! Кое-что сможем. Кое-что. Вот так, без пяти минут контр-адмирал Чердынцев.

– Не понимаю, – потряс головой Чердынцев. – Не понимаю!

– Поймёшь, – пообещал Гурьев. – Скоро, совсем уже скоро. А вот и наша выпивка с закуской, – он поднял глаза на входящего заведующего своим любимым греческим кафе.

– Вот, Яков Кириллович, – любовно расставив свои творения, сказал заведующий. – Как вы любите. Кушайте на здоровье. Позвоните, я потом Косту пришлю, посуду забрать.

– Спасибо, Амвросий Георгиевич, – Гурьев протянул ему деньги. – Вы просто метеорит. Спасибо.

– Ну, вообще, – дёрнул головой Чердынцев, когда грек покинул кабинет. – Ну, ты буржуй, Яков Кириллович, буржуй – с ума сойти!

– Я не буржуй, Михаил Аверьянович, – усмехнулся Гурьев. – Я себя уважаю. И людей, соответственно, тоже. Которые себя уважают – тех особенно. Давай-ка, разливай, коньячок у Стильянидиса знатный.

– Ну, может, ты и прав, – Чердынцев налил, поднял рюмку, посмотрел янтарную жидкость на свет. – Скорее всего, даже. Прав. Водку не пьёшь, что ли?

– Нам водка сейчас не пойдёт, – убеждённо сказал Гурьев. – Нам сейчас с тобой непременно нужен коньяк, каплей. Вот этот, мягкий такой. И не из широкобёдрых бокалов, как этикетом предписано, а вот так, рюмками и залпом. Давай, каплей. Помянем всех, кто не с нами.

Они выпили, не чокаясь. Чердынцев, сжевав лимон, к еде не притронулся пока:

– Ну, говори, Яков Кириллович. Говори, чего я тебе должен. Я же понимаю – я тебе не просто должен.

– Ты, Михаил Аверьянович, службу несёшь, Родину защищаешь, – тихо проговорил Гурьев. – А Родина – поэтому – самое дорогое, что у тебя есть, защитить обязана. Это правильно, и только так – правильно. Родине и отслужишь. А я – просто оказался в нужном месте в нужное время.

– Вот ты какой, – опустил голову Чердынцев.

– Да, я такой, – согласился Гурьев. – Такой – и ещё всякий разный бываю, в зависимости от степени важности поставленных задач. Давай ещё. За дочь твою, капитан-лейтенант Чердынцев. За твою самую главную и большую жизненную удачу.

– Вот так.

– Вот так.

Они ещё раз опрокинули рюмки – и Чердынцев, поставив на стол свою и взявшись разливать по третьему разу, спросил:

– И что? Совсем я тебе ничего не должен?

– Должен, – не стал ломаться Гурьев. – Обязательно. И я свой должок получу, можешь не сомневаться.

– Какой же?

– Историю. Для начала.

– Историю?! Какую… историю?!

– Ты знаешь, каплей, – Гурьев смотрел так, что Чердынцев понял: он знает. А если не знает, то узнает.

Здесь и сейчас.

Память сердца. Июль 1918. Гардемарин и Принцесса

Боль. Это было единственное и самое главное ощущение, накрывшее её с головой. Боль. Везде, во всём теле, и самая сильная – в плече. Почувствовав боль, она вспомнила. Вспомнила всё. Боль как будто сразу же ушла, и на её место вступил ужас. Ужас, который полностью вытеснил собой её сознание. Только на самом краю пропасти, уже почти опрокидываясь в безумие, она поняла, что нельзя закричать. Нельзя.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});