Лучинушка - Ольга Дмитриевна Конаева

тебя сгорел кто – то другой… А кто?

– Откуда мне знать?

– Врёшь, ой врёшь. По глазам вижу, знаешь. Говори!!!

– А тебе это надо? Вы понимаете, дуры, куда вы лезете?

– Разберёмся после того, как ты нам расскажешь.

– Ага, жди. Лучше я промолчу, целее буду.

– Ты так думаешь? Напрасно. За Марью Ивановну мы можем тебя не только оскопить, а вообще порубить на куски и закопать в саду. И никто не будет тебя искать. Тебя же уже нет и ты никому не интересен, чудовище.

– Вы не сможете.

– Ещё как сможем. Ты знаешь, кто я? Я врач. В институте мы изрезали на лоскутки столько бомжей, что тебе и не снилось. Но там это делалось ради науки. А тебя я изрежу ради справедливости. Такие мрази не должны ходить по земле.

– Тварь, я всё равно до тебя доберусь, – повар начал дергаться изо всех сил, пытаясь освободиться.

– Можешь не стараться, ничего у тебя не получится. В твоих интересах быстрее отвечать на вопросы.

– Да пошла ты…

– Значит, говорить ты не хочешь. Ладно. Софочка, в ящике лежат медицинские перчатки. Дай мне и сама тоже надень. Сегодня ты будешь моим ассистентом.

– Ты что задумала? – прошептала Софья Николаевна, подавая перчатки.

– Сейчас мы будем делать ему обрезание, и ты мне будешь помогать.. – сказала Надежда Семёновна, натягивая перчатки на руки. – Надеюсь, ты крови не боишься?

– Боюсь. Ты говоришь это серьёзно?

– Ещё как.

– Но мы не можем так поступить, мы же люди.

– Можем, он это заслужил.

– Нет, Надечка, нет. Давай лучше вызовем полицию.

– Полицию мы вызовем только после того, как он признается, за что убил Марью Ивановну. Кстати, ты не забыла, что несколько минут назад он хотел убить и тебя?

– Развяжите меня, суки… – закричал пленник, – мне надо в туалет.

– Что, обосрался? Можешь дуть под себя, это кресло я всё равно выброшу.

– Я не могу…

– Ничего, сможешь. Софочка, давай начинать, пока он не обгадился. Бери пинцет и оттягивай его дурака за шкурку как можно сильней, не то я могу обрезать лишнее. Хотя, оно ему всё равно уже не пригодится. Оставлять в живых и отвечать за этот кусок дерьма я не намеренна. Жаль, ножницы тупые, в последний раз их точили ещё при моей бабушке. Ничего, как – нибудь отпилим.

– Надечка, ты действительно можешь убить человека?– не поверила Софья Николаевна.

– Человека не могу, а вот это животное, которое покушалось на твою жизнь, запросто. Давай уже начинать. Бери пинцет.

– Я не могу…– всхлипнула Софья Николаевна.

– А я говорю, можешь. Бери пинцет и не реви. Ну что ты копаешься, никогда не видела голого мужика?… О господи… Давай сюда пинцет, я сама его захвачу, а ты подержишь. Можешь потом закрыть глаза, только держи.

Надежда Семёновна наклонилась и стала водить пинцетом внизу живота своей жертвы.

– Отойди, ненормальная… – завопил повар.

– Не ори, ты мне мешаешь. Оброс, как обезьяна… Слушай, почему – то я ничего не нахожу. Куда он у тебя делся? Может ты вообще не мужик? Ага, вот оно. Ишь как он его втянул…

Поймав искомое, она изо всех сил зажала его пинцетом и дёрнула.

Повар закричал так, что у обеих заложило уши.

– Не надоооо… Я всё скажу, только не надо…

– Говори.

– Эта ваша Марья меня узнала. Когда – то давно…

– Когда – то давно ты убил и сжёг Дарью. – догадалась Надежда Семёновна, – Поэтому тебя и занесло в наши края. Наверное, ты тоже прятался в подвале под её домом?

– Да. Я знал, что меня считают сгоревшим и боялся появляться на люди. Но во время ливня подвал обрушился, я едва успел из него выскочить. Я давно заметил, что твой дом пустует, поэтому сюда и пришел.

– А как вы вошли в дом? Он же был заперт? – спросила Софья Николаевна, испугавшись, не забыла ли она закрыть замок.

– Ваши эти замки… – хмыкнул Повар.

– А в моём доме тоже были вы?

– Я.

– Значит, свечи со спичками и щи… Это ваша работа?

– Моя. В подвале было темно, как в могиле… А ты пожалела тарелку щей и несколько свечек? – упрекнул он, глядя на неё сквозь слёзы, которые непроизвольно текли по его щекам.

Его укоряющий взгляд прожигал насквозь. Софья Николаевна задала свой вопрос только для того, чтобы убедиться, что все её страхи закончилось, и она может жить в своём доме спокойно, не боясь собственной тени. Но слёзы боли и унижения, увиденные в глазах мужчины, заставили её забыть обо всём. Ей стало невыносимо стыдно за то, что они с ним делают и вообще за всё, словно в том, что жизнь загнала его в угол, была и её вина.

Взглянув на неё, Зоя Семёновна поняла, что её подруга, не обидевшая за свою жизнь даже мухи, пожалела и готова простить и просить прощения у убийцы, который едва не отправил на тот свет её саму. Поняла, потому что знала – всепрощение и вечная готовность к покаянию, желанию понять и оправдать того, кто приносит тебе боли и страданий больше всех, характерная черта всех русских женщин

Ей вспомнилась Вера Бесфамильная, хрупкая, худенькая женщина, которую ей пришлось наблюдать во время работы участковым врачом. Её муж Василий был беспробудным пьяницей, но это не мешало ей рожать от него каждый год по ребёнку. Вера работала как ломовая лошадь и беспрекословно тащила на своих плечах и дом, и детей, а он регулярно избивал её до полусмерти. Она пряталась вместе с детьми по сараям и соседям до тех пор, пока он, напившись вдосталь, не отсыпался и не шел её искать.

При виде его обрюзгшего и заросшего, но трезвого лица она с трудом скрывала радость, и, забыв всё, и оскорбления, и рукоприкладство, пыталась убедить себя и других в том, что во всём, что произошло, виновата только проклятая водка, а на самом деле он любящий и нежный, и не может прожить без неё ни минуты. А когда он бубнил несколько невнятных слов о раскаянии и о том, что всё было бы по другому, если бы она его не заводила, была готова с ним соглашаться и брать вину на себя.

Иногда соседи вызывали полицию. Под их давлением Вера писала заявление и его увозили, а рано утром она бежала в отделение, и, пряча синяки под тёмными очками, винила во всём себя и умоляла дежурного вернуть ей и заявление, и мужа. Они возвращались домой вдвоём, взявшись за руки, словно молодые, а назавтра все начиналось сначала.

Вера умерла не дожив до сорока. Надежда Семёновна хорошо помнила стайку детей мал мала меньше, стоявших у гроба матери, и лицо покойницы с навсегда застывшим выражением вины. Дети не плакали, а только растерянно озирались по сторонам. Василий бродил серой тень по двору и их не замечал.

Она слышала, как