Предатель - Андрей Волос

— Болит там же?

— Всюду!.. — выдавил Валерий Никифорович. — Всюду болит, доктор! И тошнит меня!.. спать никому не даю!..

Симптомов нет — и все же аппендицит? Или панкреонекроз?.. Спокойно. Все-таки конкретных показаний к операции нет. Во всяком случае, пока нет. Да и экстренная все равно занята…

— Сейчас, Валерий Никифорович, сейчас. Потерпите. Люда, пойдем! Распишу капельницу, всю ночь капать. И холод на живот.

Вернувшись в дежурку, расхаживала по диагонали комнаты с чашкой чаю в руках. А если ретроцекальный? С ума можно сойти… Если все-таки аппендицит, а ты медлишь, сомневаясь? Нагноившийся воспаленный отросток прорвется (она просто видела сейчас, как он, паразит, яростно пламенеет там, все больше наливаясь фиолетовым некрозным сиянием), гной хлынет в брюшную полость… стремительно воспаление… перитонит… вытаскивай потом, если сможешь, с того света!.. А если не медлишь, а тащишь человека на стол — и обнаруживаешь полное отсутствие объективных показаний?.. тоже ничего хорошего. «Вот тебе, Светочка, и простой диагноз», — пробормотала она, вспомнив недавний разговор с практиканткой.

Минут через двадцать снова заглянула в палату.

Шнур капельницы поблескивал в тусклом свете ночника. Ей показалось, что Валерий Никифорович крепко спит, но при ее приближении он широко раскрыл глаза и отрапортовал испуганным и счастливым голосом:

— Отпустило, доктор. Отпустило!..

* * *

Нежданный снег мелкими коготками царапает темное стекло, ветер посвистывает в щелях. Вот шквал налетел, деревья под окном загудели, как органные трубы. Кажется, что больница — это тонущий корабль, в кубриках которого матросы безмолвно ждут спасения.

Как время летит! Только что была весна, Артема провожали… не успели оглянуться — снег. Лизке вот-вот рожать. Девочку хочет. Артем пишет — мальчика подай!.. Кто бы ни был, а забот прибавится. Насчет коляски она договорилась — хорошая, немецкая, говорят, почти как новая, кроватку Наталья Владимировна обещала: у ее аспиранта дочка подросла… И вся жизнь так… кажется, всего несколько дней мелькнуло, присмотришься — год.

Она повернулась на другой бок и стала смотреть на сизо-голубые пятна фонарного света, растекшегося по дежурке.

Сон не шел. Глупость какая. И письмо не написала. На дежурстве всегда так. Настроишь планов: с историями разобраться, письмо настрочить, почитать что-нибудь — ведь сколько времени будет свободного. И вот на тебе. Началась гармонь, как Колесников говорит…

Она посмотрела на часы. Четвертый час. Хоть бы Гере позвонить… да ведь спят они. Лешка сопит под своим одеялом, Гера — в одиночестве под их общим. Лежат при этом одинаково — на левом боку, правая рука выброшена вверх. Кроль. Поза пловца. Куда они плавают в своих снах? Она замечала: просыпаясь, Герка не сразу ее узнает. Долю секунды смотрит изумленно. Как будто вынырнул — уф-ф-ф! И не знает, у какой земли.

Ужасно похожи. Просто один в один. Что Гера — то и Леша. Откуда взялось?

Она вздохнула и снова повернулась.

Как все в мире чудно́ увязано, запутано…

Их жизнь поначалу странно складывалась. Она тогда еще и не знала, что странно. Думала, так и надо. А Гера терпел, не тормошил, не подлаживал. А ведь ему, конечно, сильно не хватало того, что пришло к ней потом, с рождением Леши. Первые годы она была… нет, не бесчувственной, конечно, но… жар не сразу возник, позже. Поначалу они жили вместе только потому, что были интересны друг другу. Как люди интересны. Как друзья. Это много, очень много. И все же маловато для брака… мало для любви.

Но потом пришел первый наплыв острого телесного счастья, накрыл с головой… чуть ли не прямо во время родов она его почувствовала. И скоро превратился в ровный прибой, так изменивший их отношения. Прибой радости. Прибой счастья. Все стало просто изумительно… и тут он связался с этой толстомясой… Господи ты Боже мой.

Кира повернулась на правый бок и стала смотреть на поблескивающий в ночном свете бок алюминиевого чайника.

Как царапает снег стекло!.. как хочется спать!..

А сон не идет.

Поднялась, злая на саму себя, включила свет, села, глядя на отражение в темном стекле. Отражение выглядело значительно более гармоничным, чем оригинал: полупустая комната слоилась в грешившем неровностями стекле… женская фигура казалась милой и привлекательной… невольно поправила волосы, зевнула, вытрясла в чашку последние капли из заварочного чайника, выпила, ощутив вкус чего-то вроде запаренного веника.

Сколько у человека может быть тайн? Гера любит, невесело усмехаясь, повторять, что у советского человека тайн вообще не должно быть. Советский человек — существо аквариумное, видимое целиком из любого положения… а если иначе, следует насторожиться: товарищи, да советский ли это человек?!

А ведь могла бы существовать и вторая тайна… и какое счастье, что ее нет!

Профессор Гоцкий ошибся.

То есть что значит — ошибся? Тогда, девять… нет, уже больше десяти лет назад он, скорее всего, был совершенно прав. И лишь с течением времени его правота перестала существовать.

Ну да — ведь время меняет… меняется тело… лицо, меняется взгляд… все на свете меняется. Самое главное — меняется гормональный фон. Они с Германом изменились за эти годы… то, о чем так уверенно говорил когда-то Гоцкий, перестало существовать, рассеялось, исчезло.

Она вздохнула. Жаль, что… нет, не нужно ни о чем жалеть. Тайна останется тайной. Бог с ней, пускай… Не нужно жалеть, лучше радоваться, что к первой тайне не придется присовокуплять вторую.

А ведь она уже вынужденно начинала размышлять об этом, прикидывать, мучительно тяготясь необходимостью сделать выбор: или не иметь второго ребенка, или…

И вдруг!..

Вот уж — нечаянная радость. У нее даже мелькнула мысль — а не явиться ли к профессору Гоцкому, чтобы торжествующе упрекнуть его. Как же в чем?! — в преступном непрофессионализме, столь явно разоблаченном возникшими недавно обстоятельствами! Вы что говорили, помните? Так вот вам: я уже на третьем месяце!..

Шутка, конечно… профессор не виноват… время протекло — и что-то в них обоих переменилось. Но какое счастье, что не нужно больше к собственной судьбе относиться холодно, «как врач»!..

Тем более что ее как врача больше волновал сейчас Гера.

Погасила свет и снова легла.

Как подло они это сделали!..

Сначала задержали Юрца… взяли в метро, он позвонил матери из отделения милиции, куда его привели… с какими-то журналами взяли. «Синтаксис» какой-нибудь. Или «Хроника текущих событий». Хрен редьки не слаще. Гера уверен, что дело не в журналах. А в том, что кто-то раскрыл Юрцов псевдоним. Известил, что нет никакого Сигизмунда Аржанова, автора книги «Сказки внутренней тюрьмы», прошлой весной вышедшей в Париже, а есть Юрий Колчин, предатель и двурушник, тщетно пытавшийся спрятать свое истинное антисоветское рыло за фальшивой личиной. И его взяли. А при обыске нашли рукопись. Даже, наверное, несколько вариантов рукописи, он же без конца все свое переписывал, мусолил… взыскательный художник. И, стало быть, все сошлось, не отопрешься. Правка собственноручная… Суда еще не было, но светит Юрцу года четыре каких-нибудь Мордовских лагерей. Или больше. А потом ссылка…

Господи, как страшно!

А второй ход — объявить, что ценную информацию об антисоветском строчкогоне и борзописце Колчине, каждая буква которого оплачена цэрэушной зеленью, Галина Борисовна получила не от кого-нибудь там, а именно от Бронникова, давнего его дружка.

Зачем понадобилось Бронникову давать Галине Борисовне столь важную информацию о Колчине? Ясно как божий день: выслужиться решил, искупить, стало быть, прежние грехи; у него ведь у самого рыльце в пушку: замешан в делишках, позорных и стыдных для любого советского человека; и сам, надо полагать, тянул жадные ручонки к западным сребреникам; давали ему по этим ручонкам, и правильно давали, заслуженно; а теперь он, значит, одумался. Стало быть, на пользу пошло — и то, что из Союза поперли его, графомана этакого, и то, что подлечили маленько психически, выправили кое-какие излишне кривые извилины. Встав на путь исправления, решил прежние вины свои загладить, показать, что, дескать, весь он — от макушки до пяток — свой, советский, честный человек!..

Сердце сжималось…

Гера в тот день часов в пять пошел в ЦДЛ, обещал не позже одиннадцати, а вернулся совсем рано — в восемь, и когда она открыла, первой мыслью было, не вызвать ли «Скорую» — такое окаменелое, бурое лицо было у него. Деревянно прошагал в ванную, заперся.

У нее был запрятан пузырек медицинского. Развела, срезала с лимона несколько чешуек яркой кожуры, бросила, графинчик сунула в холодильник.

Минут через десять постучала. Вышел.

— Что случилось? — выставила водку. — Выпей.

— Сейчас…