Бабье лето - Адальберт Штифтер

— Знаю, — ответил я.

— В Рандеке у него есть разваливающийся замок, — продолжал Роланд, — с чудесными дверями шестнадцатого, наверное, века. Управляющий не хочет расставаться с дверями, и они постепенно разваливаются. Они зарисованы в наших альбомах и очень украсили бы покои, построенные и обставленные в стиле того времени. Даже на столы или другие вещи, если уж не удалось бы использовать их как двери, они куда как сгодились бы. В рандекской часовне, сильно развалившейся, я зарисовал также замечательные консоли. Летом барон живет большей частью в Вальштейне, довольно далеко в тех горах, откуда течет Эльм.

— Я знаю эту усадьбу, — отвечал я, — и в общем знаю эту семью.

— Фамилия вон того, с белоснежными волосами, — Зандунг, — продолжал Роланд, — он разводит племенных овец, а один из тех двоих, что идут рядом с ним, — владелец так называемого Горного дворца, Бергхофа, человек уважаемый, другой — ландегский окружной голова. Нет только ингхофских, а вообще-то здесь хорошо представлены окрестные жители. Разъезжая по своему пристрастию по округе, я делю их на группы по их пристрастиям, и по этим пристрастиям можно было бы нарисовать карту края, подобно тому как вы рисуете красками горы, чтобы показать разные породы камней.

Когда мы снова свернули вплотную к правой стороне плюща, к нам по одной из боковых дорожек вышла Матильда с госпожой фон Тильбург. Она остановилась перед нами и сказала мне:

— Вы не уделили моей фонтанной нимфе должного внимания. Вы чрезмерно предпочитаете статую на лестнице у нашего друга. Она того, конечно, заслуживает, однако присмотритесь получше к здешней и признайте, что и она хороша.

— Я это уже признал, — отвечал я, — и если мое ничтожное мнение что-то значит, то ее нельзя не одобрить.

— Мы все и так побываем в гроте, — сказала Матильда. С этими словами она вместе со своей спутницей пошла но главной дорожке к стене плюща, и мы последовали за ними. Остальные подошли с разных сторон, и мы направились к мраморной статуе у фонтана.

Одни вошли внутрь, другие толпились у входа, и предметом разговоров была статуя. Она тем временем пребывала в своей всегдашней позе, а вода струилась тихо и непрерывно. О скульптуре говорились лишь самые общие слова. Мне было странно видеть нарядных людей в разноцветной одежде стоящими перед чистым, белым, нежным мрамором. Роланд и я ничего не говорили.

Покинув статую, все медленно прошли мимо стены плюща и поднялись по ступенькам к месту свободного обзора. Пробыв там некоторое время, пошли назад к липам. Осмотрев липы и красивую площадку под ними, шествие направилось назад, к замку. Ойстаха я почти все время не видел.

Одновременно с нами к замку подкатили экипажи с ингхеймскими и еще некоторыми гостями. После приветствий и после того, как новоприбывшие освободились от лишней дорожной одежды, общество, как то всегда бывает в подобных случаях, разделилось на группы, одни беседовали, стоя перед домом, другие ходили по песочным дорожкам лужайки, третьи направились к хутору. Когда за деревьями, которые стройными рядами окаймляли поля с западной стороны замка, запылала, поблекла и сменилась тусклой желтизной вечерняя заря, все собрались опять. Одни вернулись с прогулок, другие оторвались от бесед, третьи — от всяких осмотров, и все направились в столовую. Там начался один из тех вечеров, которые особенно приятны в деревне, где люди живут гораздо оторваннее от равных себе. Мне не раз случалось наблюдать это, пребывая летом всегда вдали от города. Поскольку людей одинаковых с тобой взглядов и мнений в деревне видишь куда реже, чем в городе, поскольку здесь не нужно так тесниться, как в городе, где каждая семья добывает необходимое для себя и для ближайшей родни место дорогою ценой, поскольку в деревне съестные припасы обычно поступают из первых рук, да и требования в этом отношении не строги, люди в деревне намного гостеприимнее, чем в городе, и встречи в одной комнате и за одним столом проходят там гораздо веселее, непринужденнее, да и теплее, потому что люди рады снова увидеться, потому что им хочется расспросить обо всем, что произошло в разных местах, откуда они съехались, поделиться собственными новостями и обменяться мнениями.

Стол был уже накрыт, дворецкий указал всем их места, которые во избежание недоразумений были еще обозначены написанными его рукою табличками, и гости стали усаживаться. Дворецкий позаботился о том, чтобы хорошо знакомые люди оказались поближе друг к другу. Однако гости с непринужденностью, свойственной здешним краям и старым знакомым, не разбирали табличек и садились вместе вопреки предписаниям. С потолка свисала мягко горевшая лампа, а кроме того, стол освещался расставленными на нем яркими свечами. Матильда села посредине, направляя свою спокойную приветливость на всех, кто был поблизости, и стараясь дотянуться своей внимательностью даже до самых отдаленных мест. Знакомые и старшие гости сидели ближе к ней, молодые — дальше. Юлия, дочь Ингхейма, девушка с веселыми карими глазами, сидела почти напротив меня, ее сестра, голубоглазая Аполлония, чуть ниже. На них были очень изящные платья, а вот их ожерелья могли быть, на мой взгляд, поменьше. Возле них сидели молодые люди Тильбург и Вахтен. Наталия сидела между Ойстахом и Роландом. Было ли так назначено или таков был их собственный выбор, я не знал. Подали легкий ужин, который оживили веселые разговоры. Говорили о местных делах, развлекали друг друга рассказами о мелких происшествиях, делились впечатлениями, почерпнутыми в своем кругу, говорили о новых в этом краю книгах и обсуждали их, рассказывали о своих последних любительских приобретениях, о поездках, сделанных и намеченных на будущее. Заходила речь и об истории края, об управлении им, об улучшениях, которые надо произвести, и о богатствах, которые еще лежат втуне. Даже наука и искусство не были обойдены. Веселились, шутили, и все, казалось, были очень довольны, что собрались в таком кругу, где возникало что-то новое и можно было вспомнить старое.

Через несколько быстро пролетевших часов гости поднялись, были зажжены свечи в проходе к разным спальням, и все постепенно отправились на покой.

На следующее утро, после завтрака, когда солнце, поднявшись, уже высушило траву, гости вышли на воздух, чтобы оценить работы, произведенные на передней стороне дома. Пошли все. Даже прислуга стояла в сторонке поблизости, словно зная, что происходит — а она это, вероятно, и знала, — и словно ей предстояло в этом участвовать. Отойдя на сотню-другую шагов от передней стороны дома, обернулись, остановились в траве и стали осматривать очищенную от краски стену. Затем широкой дугой обошли угол дома, чтобы взглянуть и на ту стену, где еще была краска. Осмотрев то и другое, заняли позицию, откуда видны были обе стены.

Постепенно стали слышны мнения. Спрашивали сначала старших и почетных гостей. Почти все они высказывались неопределенно и осторожно. В обеих возможностях есть свои хорошие стороны, в обеих найдутся свои недочеты, все зависит от вкуса и пристрастия. Когда разговор стал общим, некоторые мнения обозначились уже четче. Одни говорили, что это нечто особенное и редкостное — оставить камни в стене голыми. Если не страшны расходы, то следует сделать так по всему замку, тогда получится что-то очень своеобразное. Другие считали, что, мол, везде люди сами красят стены снаружи, окрашенный в светлый цвет дом ласкает глаз, что вот ведь и прежние владельцы этого дома так поступили, чтобы его вид больше отвечал новому вкусу. Третьи возражали на это, что мысли людей изменчивы, что сначала большие четырехугольные камни, составляющие наружную часть этих стен, оставили голыми, а позднее закрасили, а теперь пришло время, когда возвращаются к старому и чтут старину, и, стало быть, камни можно опять обнажить. Мой гостеприимец выслушивал эти мнения и отвечал неопределенными, несводимыми к какому-то одному взгляду словами, потому что все говорившееся шло примерно по одному и тому же кругу. Матильда говорила лишь пустяки, а Ойстах и Роланд помалкивали. При пылкости последнего это меня удивило больше всего. Из этого я заключил, что мои друзья либо уже составили себе какое-то мнение, либо еще хотят составить его. Закончившийся сейчас осмотр показался мне поэтому чем-то ординарным, несущественным, добрососедской вежливостью, возможностью собраться, повидаться, поговорить, как то делают и по другим поводам.

Обнажить камень казалось мне естественной необходимостью. Как я уже замечал, когда имеешь дело с памятниками, — и чем они больше и величавее, тем это виднее, — материал не безразличен, и смешивать его ни с чем чужеродным нельзя. Триумфальная арка, даже если над нею есть крыша, должна быть мраморной, а не кирпичной или деревянной, и уж ни в коем случае не из чугуна или картона. Статуя может быть мраморной, металлической или деревянной, хуже — из грубых камней, но никак не из разных составных частей. В наших новых домах, предназначенных лишь для того, чтобы служить людям кровом, нет ничего от памятников, будь то памятник процветания семьи или памятник уединенно-уютной жизни родового гнезда. Поэтому их строят ячейками из кирпича и облицовывают, подобно тому как лакируют мебель или расписывают стены под камень. Даже в домах, построенных в наших горах из одного дерева как жилье для семьи, есть монументальность, еще больше ее в замках из твердого камня, в арках, пилястрах, мостах, а еще больше в каменных церквах. Из этого для меня само собой вытекало, что те, кто выстроил этот замок так, чтобы внешние стороны стен состояли из плотно пригнанных друг к другу четырехугольных некрашеных камней, были правы, а те, кто эти камни закрасил, — не правы, а те, кто их заново обнажает, — правы опять-таки. Я видел, что поверхность всех камней обновлена острыми молотками, потому что иначе нельзя было начисто удалить известковый раствор. Это делало, правда, серые камни более светлыми, чем старые цоколи и консоли, которых не красили, но и обновленные камни снова потемнеют со временем.