Народы и личности в истории. Том 2 - Владимир Миронов

Для нас же он был и остается предшественником Гете и Шиллера… Лессинг обосновал законы поэзии, выделив оную в семье родственных ей искусств. Русский писатель Н. Г. Чернышевский считал, что со времен Аристотеля никто не понимал так верно и глубоко сущности поэзии, как Лессинг. С конца 1750-х гг. он приобрел славу первого литературного критика в Германии. Особый интерес представляет собой его труд «Лаокоон» (1766), о котором критик Н. А. Добролюбов сказал так: «С появлением «Лаокоона» жизнь в своем течении, а не бездушная форма признана существенным содержанием поэзии». Лессинг вдохнул жизнь в поэтические формы (в «Лаокооне» ощущается влияние идей Э. Берка). Фигура Лаокоона (жреца, убеждавшего граждан Трои не вносить в город легендарного деревянного коня, в котором таилась погибель, и за это задушенного гигантскими змеями, посланцами богов) давно привлекала внимание писателей, художников, скульпторов древности. Родосские скульпторы Агесандр, Афинодор, Полидор воздвигли в память о герое скульптурную группу «Лаокоон и сыновья» (копия в Риме, в Ватиканском музее). Среди утраченных произведений Софокла была пьеса «Лаокоон». На этот же сюжет написана картина испанского художника Эль Греко. В плане воспитания вкуса «утонченных европейцев» значение работы Лессинга исключительно велико. Она приблизила античность к глазам современника, а современника к древним богам. В ней прямо были указаны ориентиры, к которым должны стремиться люди искусства и литературы, науки и педагогики, подитики и экономики для воспитания должного вкуса. В оценке древнегреческого общества Лессинг перекликается с И.-И. Винкельманом, говоря о том, что в Греции «в одном лице соединялись художник и мудрец».[388] И все же Лессинг как «наставник нации» представляется архаичным и тяжеловесным рядом с философом и историком Гердером. В нем вообще ощущается некая еврейская отчужденность от немецкой нации (знаменательна и его фраза, что «мы, немцы, еще не нация»).

Иное дело Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803) – подлинный немец, настоящий Вотан. Окончив школу, он поступил в 1762 г. учиться на богословский факультет Кенигсбергского университета, где имел счастье слышать самого Иманнуила Канта, восходящую звезду немецкой философии. Кант оказал на него огромное влияние. Гердер будет не раз вспоминать об этих лекциях: «Его (Канта) открытое, как бы созданное для мышления чело носило отпечаток веселости, из его уст текла приятная речь, отличавшаяся богатством мыслей. Шутка, остроумие и юмор были средствами, которыми он всегда охотно пользовался, оставаясь серьезным в момент общего веселья. Его публичные лекции носили характер приятной беседы». Право слово, с таким лектором и хлеб науки не покажется слишком черствым…

Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803).

Ясная и четкая логика рассуждений одного дополнялась общением с другим талантливым человеком – Иоганном Георгом Гаманом (неплохим литератором и теологом). В 1764 г. Гердер расстался с Кенигсбергом и переехал в Ригу, где стал помощником ректора церковной школы. Педагогическая деятельность его была столь успешной, что его пригласят преподавать в Петербург. Хотя он любезно и отклонил это предложение, с тех пор он уже станет, по выражению биографа, «горячим русским патриотом».[389] Вообще говоря, в Гердере и в самом деле жил серьезный сторонник восточно-христианской цивилизации… Мы уже ранее отмечали его стойкую неприязнь к католическому Риму. Он считал, что «Германия больше других наций пострадала от этого папского варварства». В этом его взгляды наверняка сошлись бы с мнением Русской православной церкви, да и большей части русского народа. У Гердера мы встретили высказывание, которое никогда прежде не приходилось слышать из уст «западника»: «Если бы Европа была рабыней греческого Константинополя вместо латинского Рима?! – Все же это было бы куда лучше для нашей религии, учености и языка».[390]

После того как он в течение пяти лет занимал пост помощника ректора церковной школы в Риге (1764–1769) и посещения им Парижа, где встречался с Даламбером и Дидро, Гердер возвращается в родную Германию. В Страсбурге он знакомится с Гете. Эта встреча имела для обоих громадное значение. Гете позже признает, что благодаря Гердеру «познакомился со всеми новейшими идеями, со всеми направлениями, которые из этих идей проистекали». Центральное произведение Гердера – «Идеи к философии истории человечества» (1784–1791). Гердеровская «История» стала первой основательной классической работой, с которой Германия вышла на арену мировой историко-философской науки. Немец стал вровень с французом, итальянцем, англичанином и в сфере мысли. Это – своего рода исторический Трафальгар, некие философские Канны, где немцы двинули вперед свои могучие когорты.

Перед нами предстает широкая картина истории человеческой культуры… Хотя сам автор и утверждал, что нет ничего менее определенного, чем слово «культура», и нет более обманчивого, нежели прилагать его к целым векам и народам, тем не менее, он неплохо справился со подобной грандиозной задачей. Попытка автора «измерить всю историю культуры» означала прорыв к общей концепции истории и философии развития. Значение книги Гердера огромно и в педагогическом отношении, ибо он вывел немцев из узкого мирка их крохотных княжеств и земель. Гете скажет о книге: «Это произведение, возникшее пятьдесят лет тому назад в Германии, оказало невероятно большое влияние на воспитание всей нации».[391]

О том, как выглядел Гердер, можно судить по искусному словесному портрету, набросанному Н. М. Карамзиным, посетившим его в Веймаре в июле 1789 года. В «Письмах русского путешественника» тот так описывает его: «Гердер невысокого роста, посредственной толщины и лицом очень не бел. Лоб и глаза его показывают необыкновенный ум (но я боюсь, чтобы вы, друзья мои, не почли меня каким-нибудь физиогномическим колдуном). Вид его важен и привлекателен; в мине его нет ничего принужденного, ничего такого, что бы показывало желание казаться чем-нибудь. Он говорит тихо и внятно; дает вес словам своим, но не излишний. Едва ли по разговору его можно подозревать в Гердере скромного любимца муз; но великий ученый и глубокомысленный метафизик скрыт в нем весьма искусно».[392]

Гердеровские «Идеи к философии истории человечества» читаешь, как поэму, написанную художником. Он кладет на полотно мазок за мазком – и, словно в волшебном сне, перед нами возникают картины сказочных стран и народов. Королевство Кашмир, скрытое от глаз людских, похожее на рай земной. Здесь высятся горы, которые можно было бы назвать горами невинности (Бернье), текут молочные реки с кисельными берегами. Кашмирцы считаются самыми остроумными и мудрыми из индийских народностей. Они обладают массой талантов (поэзия, наука, художества, ремесла). Они стройны и красивы, а их женщины – идеал земной красы. Гердер говорит: «История того, как удалось человеку достичь господства в мире, – это история человеческой культуры, и самые некультурные народы причастны к этой истории – вот, можно сказать, самая важная глава в истории человечества». Он определяет и цель нашего земного существования, видя ее в «воспитании гуманности». Что же касается смысла жизни, его ответ ясен и прост: «Человек создан, чтобы чаять бессмертия».[393]

Гердер для немцев стал учителем, спутником жизни, что один мог в вызвать из мрака небытия старые и любимые, казалось бы, давно уже забытые образы. Именно так или почти так его характеризовал немецкий писатель-романтик И. Рихтер, живший на рубеже XVIII–XIX вв. (1763–1825). Своим обращением к Гердеру он заканчивает свою «Приготовительную школу эстетики» (1804): «Он и Гете, только они двое, каждый по-своему, и были для нас воскресителями, или Винкельманами, поющей Греции, тогда как все пустословы прошедших веков не сумели развязать уста Филомелы. Гердер был поэмой, сочинен по-гречески, списан с жизни… Не многие отличались той широкой ученостью что он…».[394]

Еще одной заметной фигурой романтизма в литературе стал Эрнст Теодор Амадей Гофман (1776–1822), автор «Житейских воззрений кота Мурра», «Дон-Жуана», «Щелкунчика», «Золотого горшка», «Крошки Цахес» и других произведений. Гофман на удивление талантлив. Он обладал дарами поэта, писателя, художника, музыканта, ученого. Фантастичный характер его работ закрепил за ним всякого рода странные прозвища («визионер», «сумасшедший», «спирит» и т. д.). Казалось, сама жизнь распорядилась, чтобы он превратился в некий живой призрак.

Родился он в Кенигсберге, и его семья принадлежала к старинному польскому шляхетскому роду (прежде чем стать немцами, они приняли венгерское подданство). Та же примерно история, что с Дюрером и Ницше. Биографы утверждают даже, что в его жилах текла и капля цыганской крови. В семье – немало юристов. Отец был оригинальным и одаренным человеком, но, увы, награжденным многими пороками, из которых наихудший – пьянство. Мать посещали регулярные приступы истерии. В соединении с фанатичным немецким чистоплюйством это переносилось с трудом. Немцы из порядка сделали культ, но вероятно, даже тут могут быть какие-то разумные границы. Последовал развод. Эрнст остался с матерью. В дополнение ко всем несчастьям им приходилось жить в доме, где выше этажом обитала одна безумная, то и дело оглашавшая окрестности дикими криками. Безумец-сын стал позже писателем. Все это, вместе взятое, не могло не сказаться на состоянии образа мыслей и души Гофмана.