Орда встречного ветра - Дамазио Ален

388

но ему все равно удалось проникнуть в меня. Мой брат был, поэтому и смог. Я кучу лет думал, что меня преследует его смерть. Но это была просто-напросто его жизнь. Его вихрь. Я знаю, что это он, и знаю, чем ему обязан.

А затем сел, плюнув струю самогона в костер. Эта новость была настолько ошеломительной, настолько личной и неожиданной со стороны Голгота, что вся Орда была в состоянии шока. Ороси первая взяла слово, быстрее нас осознав то, что услышала.

— Иногда мне кажется, что Ордан совершенно намеренно распределил между нами знания, полученные во время обучения. Это замечание касается и хронов. И вихрей. Я не знаю ни откуда Караколь, ни почему он чувствует то, что чувствует, — пусть даже моя догадка постепенно вырисовывается и дополняется. Во всяком случае мы с Совом решили попробовать совместить наши исследования; Голгот, твой опыт может быть нам крайне полезен; возможно, и остальные захотят к нам присоединиться: Эрг, Пьетро… Таким образом мы постепенно станем более осмотрительны, более способны выжить, вместе сможем противостоять тем силам, которые пока нас превосходят. Я тоже могу вам кое-что открыть теперь, когда Голгот и Караколь были так откровенны: мой статус аэромастера и блазон на спине, что его подтверждает, дают мне доступ к секретным знаниям. Это учение рассеяно по всей линии Контра, в разных городах, в зачастую отдаленных фареолах, в которых обитают и которые охраняют аэрудиты…

— Те самые знаменитые ааэрудиты?

— Да, Пьетро, только произносится это слово «аэрудит»… Это учение отчасти книжное, отчасти устное, а также передаваемое аэрудитами аэромастерам, когда дело касается практики. Сегодня мой уровень позволяет мне почувствовать, так же как Караколю, и Эргу, я думаю,

387

тоже, присутствие вихря. Он позволяет мне почувствовать ротор в стеши или в сламино, различить на расстоянии определенные складки, срезы в ламинарном потоке, разнообразные аномалии: впадины, помехи, турбулентности и дыры в полотне ветра. Я не утверждаю, что знаю о чем-то. Я далеко не аэрудит. Но мне кажется, я обладаю истинной чувствительностью.

— Ты чувствуешь присутствие вихря здесь, сейчас? — не сдержался Караколь.

— Я чувствую, что-то нервное и упрямое живет в этой выдре. И что Карст растворился в Горсте, что его вихрь растворился в нем, полностью впитался, как двойник, как повторяющееся эхо.

— А Барбак?

— Он совсем близко, плотный, устойчивый.

— Где, где именно? — допрашивал Караколь, словно проверяя.

— Около скалы. Чуть повыше.

— А про Голгота ты чувствовала?

— Нет. Голгот источает совершенно невероятную мощь, которая затемняет восприятие, во всяком случае мое. Его вихрь — настоящий хаос.

— Хаос? Что, прям настолько все запущено? — захохотал Голгот.

— Рядом с тобой текстура ветра сжимается, указывает на впадину Ты смещаешь поток вокруг себя практически всегда. Когда Эрг в бою, то, напротив, вокруг идет броневое расширение, оно его защищает. Я могла бы с закрытыми глазами вас узнать, — продолжала Ороси.

— А остальных ордийцев? Их ты тоже чувствуешь?

— Каждого по его трассе и по шлейфу. Но аэрологический след ваших вихрей не так заметен, как у Эрга или Голгота. Или, скажем, Тэ Джеркка или Силена…

386

Белка вырвалась из рук Степпа, но не успела она сделать и трех прыжков, как Караколь поймал ее на лету и отдал умиленной Аои. Идеи и гипотезы формировались и стирались в моем разуме постепенно. Главным образом вопросы. Что если бы мы умели удерживать вихри наших умерших? Какой была бы Орда, способная на такое, которая бы не теряла своих ордийцев, оставалась бы целой, по крайней мере по части своих сил? А что если в этом и есть секрет того, как дойти до конца пути? Если все заключается именно в этом единстве? И я решился на вопрос, очень конкретный вопрос, которым многие, наверное, задавались, не осмеливаясь спросить:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Что мы можем сделать для Барбака и Свеза?

π Караколь и Ороси переглянулись. Эрг опустил свой покрытый колючками череп в пол. Голгот сделал новый глоток из фляги. Выплюнул его в костер, из которого вырвалось голубое пламя и погасло. Каллироя гладила выдру, прижимая ее к груди. Остальные ждали. Ответила Ороси:

— Лично я не имею ни малейшего представления о том, как можно вернуть вихрь, если в этом вопрос. Насколько я знаю, вихрь продвигается посредством притяжения и соседствующих сил. Ничто не говорит о том, что он обладает сознанием или что он способен на намерения. Вихрь — это сила, по большому счету слепая сила. Он действует так же, как светится молния, как льет дождь, как ветер дует к низовью. Но, может, Эрг…

— Я знаю не более твоего, аэромастер. Я думаю, что, к сожалению, мы уже ничего не можем для них сделать. Ни для Барбака, ни для Свезьеста. Они последуют за нами, если смогут. Если так должно быть. Тэ Джеркка всегда говорил: «На вихрь, никогда руку». Не надо

385

пытаться уловить его или притронуться. Вихрь — это святое.

— Караколь? Ты что-нибудь добавишь?

) Караколь при этом вернулся на свой «эстрадный камень» и, пожонглировав камушками и тарелками, поднял руку, как дети, которые просят слово. Хоть на вид он был рассеянный, я точно знал, что он не упустил ни единого слова из нашего разговора, тот интересовал его куда больше, чем он показывал. Может, конечно, я и не способен улавливать вихри, но в нем я чувствовал любой изгиб, любое отклонение, причем в весьма концентрированном виде. Я мог, например, угадать его настроение по скорости жестов, архитектуре ритмов и сгибов.

У Караколя вообще все было делом ритмов и сгибов. Очевидно, никто лучше не воссоздавал это впечатление живого ручья, пламенного потока плоти и движений. Но за этим было то, что становилось явным только со временем, никто другой не пропечатывал в этом ручье таких уклонов, не вбрасывал столько запруд и блоков, не принимал столько близких притоков, подземных вод и источников, не открывал столько дельт с переходами вброд для слушателей, не вклинивал столько изломов и быстрых, резких порогов. Он искусно заботился еще и о том, чтобы устроить в низине нагромождение из чистейших водоемов, в которых он отдыхал и топил вас. Ему, конечно, был присущ определенный темп, скорость внутреннего потока, зачастую этот ритм осуществлялся голосом, но он, как правило, использовал его, чтобы лучше отбивать такт непрерывности, которую никогда не прекращал разбивать ударами своих шалостей, и не ради эффекта или из порыва удивить, но потому что ритм, настоящий ритм, исходит не из повторения, которое его все же подготавливает, но

384

из внезапного появления чего-то странного, неожиданного, идущего вразрез с обычной траекторией внимания.

«От змея к полету», — как-то раз заставил он меня написать, когда я спросил, почему в его сказках столько нелогических отрезков. «Всегда можно перескочить, если согнуться». «Ты видишь пустоту повсюду там, где на самом деле сгибы. Сгиб — это то чудо, что позволяет, взяв одну материю (бумагу, например, чтоб тебе было понятнее), разделить ее на две зоны, соединив их между собой тем самым общим бортиком на сгибе». «Разделить, соединив, одним жестом. Сгиб, мой дорогой Советник, это именно то, что позволяет тебе разграничить две самостоятельные сцены в рассказе, не продырявив внимание. Всегда спасай внимание, спасай несущий его поток, сгибая его. Посмотри на хроны: они сделаны из ветра, но из ветра со сгибами — сложными сгибами: узлами. Так они и формируют (шалунишки) столько различных полостей, сколько понадобится, используя всегда один и тот же материал: воздух. Задать ритм значит научиться сгибаться в движении, не прерывая его. И дело трубадура — искусство, самое прекрасное, которое он украл у хронов: искусство ритма».