Фантастика 2008 - Серей Палий

— Белье стелить? — радостно спрашивает Весна сопровождающую ее медсестричку. Та постарше, потолще, позлей. Хмурое лицо похоже на розовую когда-то наволочку, застиранную до серости. Неравномерно застиранную: на щеках медсестры цветут лихорадочно-яркие пятна румян.

Кровать в углу палаты не застелена. Пружины из матраса кое-где вылезли и задорно торчат вверх. «Белье стелить»…

— Нет смысла, — отвечает медсестра. — Этот спит прямо в своем кресле дурацком. Если вообще спит.

А может, и не злая она, просто усталая. Уставшая от жизни.

Этот — жалкое, ссутулившееся в кресле существо. Плечи сведены вперед, голова откинута на одно из них. Из-под длинного рукава линялой больничной пижамы выглядывает странный браслет. Может, его ультразвуком каким лечат? Как разбуянится, нажмут на кнопку — и он сразу смирнехонький… В черной шевелюре, кстати, не так уж и много седины: мужчина — если его можно так назвать — не стар. Черты лица, впрочем, правильные, подбородок очерчен четко. И как ни сутулит пациент плечи, а понятно, что они широки. Кажется, этот когда-то был видным мужчиной. Когда-то. Очень давно. Был.

В прошлом.

Впрочем, нет никакого прошлого! Есть только здесь и сейчас.

Санитарка Весна ловит взгляд пациента и кокетливо строит глазки. Этот широко улыбается в ответ, из вялого коричневого рта течет струйка слюны. Брр! Санитарка непроизвольно морщит носик, превращаясь из Весны в обычную хорошенькую девчонку.

Старшая хмыкает:

— Не трать силы, да? Ты с контингентом лучше поосторожней, у нас ведь и буйные есть! Поймут не так и… Хорошо, этот как овощ — ничего не соображает.

— Ну, я, так, по привычке… — оправдывается хорошенькая.

Когда ты красива, сложно забыть об этом даже в психушке.

На столике рядом с инвалидным креслом стоит антикварный патефон — настоящий, с ручкой. В воздухе выписывает фигуры легкомысленная, дурашливо-небрежная мелодия.

— Адьез, мадрисита…

Старая добрая «Рио-Рита» — только на испанском. Символ тридцатых — сороковых годов двадцатого века, веселого мирного довоенного времени… Заводная мелодия, услышав ее, сложно удержаться на месте.

Вот и у хорошенькой покачивается в руках стопка наволочек и простыней: каблучок одной ноги непроизвольно постукивает в ритм. Медсестра роняет с ненавистью:

— Пляши пока… Как меня достала эта чертова песня! Круглые сутки, круглые сутки! У палаты две двери, вторая железная, а все равно слышно. Это же самой можно сойти с ума с этими психами. Иногда ночью думаю: подкрадусь к патефону этому дурацкому, выключу и отдохну хоть чуть-чуть. Жизни же от «Рио-Риты» идиотской нет. А он никогда словно не спит, этот урод. Как ни войдешь, глазами зыркает, сторожит свою пластинку придурочную.

— Адьез, мадрисита!

Навеки мое сердце разбито…

— Так взяла бы и все равно выключила! — Хорошенькая делает шаг к патефону и тянется к ручке.

— У-у-у! А-а-а! А-ааааааааааааааааааа!!! Жуткий крик сотрясает воздух.

Хорошенькая отскакивает в сторону на полметра. Простыми и полотенца летят вверх: вот вам сразу и салют, и развевающиеся флаги.

Пациент кричит и трясется — как же жутко он кричит! Глаза вытаращены, слюна течет ручьями с подбородка на грудь. И вид его теперь не жалок, а, скорее, страшен.

— Да не связывайся ты с ним, — устало говорит медсестра — опытная, тертая, битая — испуганной девочке. — Он всегда так реагирует, если шарманку чертову выключить пытаешься. И состояние потом ухудшается. Главврач велел этого дурика не беспокоить. Он на особом положении у нас, все у него преимущества какие-то. Палата вот одиночная, музыка… идиотская.

Медсестра смотрит на пациента злобно. Ей кажется, что взгляд его не так бессмыслен, как этот хочет показать, но какое ее дело?

Она тут работает — и все.

Остальное ее не касается.

II. 25 марта 1808 года

Жаркая Пуэрто-дель-Соль.

Ворота Солнца — самое сердце Мадрида. И солнца здесь в избытке! Ангелы наискось расчертили яркое небо белыми полосами облаков. На Доме Почты бьют часы. Полдень.

Мария, пританцовывая, вышагивает по площади, в воздухе пахнет счастьем. Мария хороша. Черные глаза, тонкие запястья. Никто не учил ее грации, легкости походки, это у Марии от природы. Она сама — воплощенная грация. Солнечное обаяние в изобилии изливается в стороны, пленяя всех подряд. Мужчины восхищенно свистят ей вслед. Пожилые мадридцы, сидящие на ступеньках своих домов или на балконах, смотрите приязнью. Мария — не какая-то там свистушка, достойная молодая сеньора из хорошей семьи. Юная, как вечнозеленая олива, душистая, как ее цветы.

Какой-то гири-иностранец из солдатиков, бормотун приезжий машет ей рукой:

— Привет, красавица! Когда снова пойдешь по площади? Не хочу пропустить!

— Маньяна! — пожимает Мария плечами. Маньяна: завтра, послезавтра, через год. Когда-нибудь. Может быть, если получится.

Когда ты красива, сложно забыть об этом, даже если ты примерная католичка и — представьте себе! — почтенная матрона. Год назад друг семьи, священник дон Франсиско де Лилла обвенчал их с Карлосом в церкви Сан Антонио де лос Алеманес. Конфетти и рис летели во все стороны, а Мария с Карлосом целовались, целовались и все не могли остановиться…

И вот итог: Мария замужем, Мария счастливая, Мария беременна. Ни за что не скажешь, что сроку — уже пять с половиной месяцев. Круглый животик скрывает покрой платья, а в остальном никаких примет: ни нос не распух, ни кожа пятнами не пошла. И уж, конечно, Мария не стала грузной, как Консуэло, жена ее брата Хосе, которая тоже сейчас ждет ребенка — уже третьего. Посмотрите, как тонки щиколотки! Ах, Мария, птичка-невеличка, цветок оливы, замужняя девочка.

Жаркий полдень. Очень жаркий.

Из чего, интересно, сделано небо, текучее, как самое легкое вино?..

Мария ловит языком соленую каплю, скатившуюся со лба по смуглому носу и хохочет. Впереди — целая жизнь, полная восторгов и удовольствий. У них с Карлосом еще будут дети. Много-много детей.

Она самая счастливая на свете. Счастливей не бывает.

Два дня назад, 23 марта, французские войска вошли в Мадрид.

Теперь жизнь совсем пойдет на лад. Революция сделала французов счастливей, то же будет и с испанцами.

Здорово, правда?

2 мая 1808 года

— …Не ходи! — плачет Мария. — У тебя жена больна и скоро будет ребенок… Вот Хосе думает о семье, он не пойдет на площадь!

— Пойми, я должен! — Голос Карлоса тверд, его рука — большая, горячая сжимает тоненькую смуглую ручку Марии. — Наполеон навязывает в короли Испании какого-то выскочку, настоящего наследника престола сейчас увезли в Байонну, в мадридцев, попытавшихся этому помешать, стреляли… Каждый мадридец сейчас должен взять оружие и идти на площадь. Французишки не знают, с кем связались…

Мария в панике: где ее Карлос набрался революционных мыслей?!

Contra.

Марии больно: муж совсем не думает о ней и будущем ребенке.

Contra.

Мария горда: муж не может поступить иначе. Он настоящий мадридец. Жизнь соткана не только из счастья и покоя, без опасностей ее узор тускл и бледен. Она не смогла бы жить с человеком, решившим иначе. Ее Карлос — лучший мужчина в Мадриде, в Испании, на Земле. Она побежала бы за ним на край света, не только на площадь — испанцы презирают опасность, но лихорадка не дает встать с кровати. Иногда становится лучше — вот как сейчас, но приступы следуют один за другим. Только бы болезнь не повредила ребенку… Он родится уже скоро, через два месяца.

Как она без Карлоса? Как? Но другого решения нет.

Pro.

Мария тихонечко целует мужа, благословляя. Dos De Мауо — второй день мая. День знойный, безветренный, но в воздухе отчетливо пахнет грозой. Из чего сделано небо? Из металла колоколов. Из металла ножей и пистолетов, вроде тех, с которым Карлос идет на мятежную площадь Пуэрто-дель-Соль.

Прекрасную Пуэрто-дель-Соль, Ворота Солнца.

Жаркий день, очень жаркий.

У юной женщины начинает щемить сердце. Она кладет руку на живот. Семь месяцев.

Ночь со 2-го на 3 мая 1808 года

Плохая новость приходит ночью. Мечущейся в подушках Марии ее приносит Консуэло, жена Хосе. Их дом — совсем рядом с площадью.

— Мятеж подавлен. Карлоса забрали, — говорит она срывающимся голосом.

Мария замирает. Не может быть! Только не ее Карлоса… Консуэло мнет передник в руке.

— Это не все. Отца — тоже забрали… И Хосе.

Как отца? Как Хосе? Их же не было на площади! Не было, правда же, скажи, Консуэло? Отец совсем старик, какой из него мятежник?

— Французы пошли по домам с обысками. Всех, у кого нашли ножи, увели, — отвечает жена брата на незаданный вопрос. Что спрашивать — все видно по глазам.