Атлантида - Герхарт Гауптман

— Мне снова пришлось спровоцировать приступ хохота, — продолжал Крамм, — задав князю вопрос: не пора ли привести в действие водоразборные колонки, к которым уже бдительно рвется добровольная пожарная команда?

— Ну, а что кандидат Люкнер? — спросил Жетро.

— Я думаю, — сказал художник, — что, побывав в ратуше, он вышел оттуда явно поумневшим. Он собирался подать протест от имени своих университетских товарищей. А сопровождая Георги в замок, все распространялся о корпорантской чести и ответственности, которые требуют уважения. Но Георги, выйдя от князя, сильно смахивал на окаченного из ведра пуделя. Буртье, по словам очевидцев, в дикой ярости бегал по парку и сшибал с ветвей листья.

— Lupus in fabulis,[128] — сказал Жетро.

К ним весело и непринужденно приближался кандидат Люкнер.

— Позвольте выразить вам наше безоговорочное доверие, — обратился он к Готтеру, — я имею в виду не только себя, но и моих университетских друзей!

С почтительной официальностью он сделал еще один шаг в сторону Эразма. Тот вежливо поблагодарил. Художник почти неестественно широко разинул рот, доктор Оллантаг тронул свои очки и нахмурился.

Маленький инцидент, несомненно, послужил оживлению несколько застоявшейся атмосферы княжества.

Чашечки с кофе, сигары, сигареты, бутылки с ликерами заполнили стол, вслед за этим появились полные до краев бокалы с шампанским. Тесный застольный круг празднично приободрился.

Неожиданно в зале возникла фигура Георги. Он моментально оценил ситуацию и, ни секунды не раздумывая, заключил Эразма в объятия. Глядя ему прямо в глаза, он, возможно, ненароком принес себя в жертву самоиронии, воспользовавшись цитатой из «Гамлета»:

— Любил и люблю вас, клянусь этими ворами и грабителями. Остаюсь вашим преданным слугой. Только что я призвал к себе всю эту банду. Я слышал, что они уже начали чествовать в «Гроте» этого толстомордого Сыровацки. Пригласил их в театр и сделал кое-какое внушение. Уверяю вас, ничего подобного эти черти не сотворят в течение ближайших ста восемнадцати лет.

После этих слов его руки обвили Эразма, и Георги прильнул к груди молодого доктора. На этот хорошо сыгранный этюд общество ответило кривыми усмешками.

Директору был предложен бокал шампанского, и, сделав глоток, он заговорил снова:

— К сожалению, без последствий не обошлось, доложу я вам. Как говорят моряки, человек за бортом! Надо ли в этом узком кругу пояснять, что это за человек?

— Сыровацки, конечно! — загалдели вокруг.

— Бедный Сыровацки! — в устах Жетро это прозвучало в полушутливом тоне, но не без оттенка сочувствия.

— Бедный Сыровацки? Вы только послушайте! — загремел директор. — Во-первых, он отнюдь не беден, совсем наоборот — расточителен, а во-вторых, более чванливых типов я в жизни не встречал. Ни искры таланта, а возомнил себя Хаазе, Барнаем и Кайнцем[129] в одном лице. Чего он только не нагородил мне про Гамлета. Сыровацки и Гамлет! Лишь глубоко несчастный человек не покатится со смеху при сопоставлении этих имен. Однако эта непостижимая ошибка не на моей совести, не я поручил ему роль Гамлета. Доктор Готтер дал ему эту роль. Не премину попросить у вас, дорогой доктор, вразумительных объяснений на сей счет, ведь ошибкой мы обязаны вашему настоятельному желанию. Вы и слышать ничего не хотели. Возражения старого театрального волка оставляли без внимания. Не надо слов! Я не держу на вас зла. С молодыми всегда так. Вечно хотят все переделать заново. И норовят сдать в архив все, что взошло не на собственном навозе.

Эта метафора вызвала веселое оживление, которое как будто не очень понравилось директору. Все с любопытством ждали ответа Эразма. Но вместо него вдруг разразился речью Оллантаг. Он сказал, что Эразм не по собственной прихоти ввязался во всю эту историю. Лишь Сыровацки со своими видами на «Гамлета» дал ему возможность осуществить заветную идею спектакля. Никто не просил Сыровацки тянуть этот воз. Но доктор Готтер не мог устоять перед искушением и заразился страстью Сыровацки. Стало быть, выводить его из игры, отнимать у него роль Гамлета — равносильно отказу от всего замысла.

Речь Оллантага была прервана дружным криком, в коем слились голоса Жетро, директора и даже кандидата Люкнера. Толстая Пепи Рёслер, игравшая королеву, вышла в центр. Новый взрыв шума и всеобщего хохота, которому поддалась и она сама, подсказал ей позу кающейся грешницы. Закрыв лицо руками и смиренно согнувшись, она опустилась в кресло у двери. Комический эффект удвоился, а она, естественно, хотела удесятерить его. Для этого она стала медленно сползать с кресла, пока не очутилась на полу. Умоляюще сцепив руки и преклонив колени перед Эразмом, она с обиженно-дурашливым видом принялась повторять: «Pater peccavi! Pater peccavi!»[130]

Эразм помог ей подняться и отблагодарил галантным поцелуем в ручку, а кто-то уже бросился за новой бутылкой игристого, ибо Пепи взыскующим взглядом отметила оскудевший запас жемчужной влаги и, сурово вопрошая: «Что это? Как это понимать?», точно ее коварно обделяют по части выпивки, с яростью ринулась к столу.

— Ну, Пепи, будь умницей, успокойся, смилуйся! — увещевал ее директор, награждая дородную даму звучными поцелуями в каждую из линялых щек. — Тебе дадут выпить, твое раскаяние не пропадет втуне. Ангелам небесным куда милее один кающийся грешник, чем девяносто девять праведников.

— Детки, мальчики, парнишки, шалуны! — вскричала она, опрокинув» несколько бокалов. — У Коша прольется сегодня в десять раз больше водки. Ректор Траутфеттер лежит пьяный в хлам и бормочет что-то про «Быть или не быть» у входа в пивнушку. Дух старого Гамлета бродит в наших местах. Ей-богу, детки! Ученый муж видел его. В доспехах. Не сойти мне с этого места! Дух и кюммель свалили его с ног. А Сыровацки, между прочим, тут же заделался зубным врачом, он теперь у нас дантист. Вы что, не верите насчет духа? В Границе остался один-единственный человек, который не видел его. Это Буртье.

Маленькая вечеринка задышала такой дионисийской страстью, что грозила превратиться в грандиозную попойку. Мало-помалу собрался весь театральный народец, за исключением Сыровацки. Даже суфлер пришел. Отчасти потому, что все летели на угощение, как пчелы на мед, отчасти — чтобы отвести от себя подозрения в принадлежности к оппозиции. К безоговорочно капитулировавшим присоединился и Лаэрт — Эрих Зюндерман. Ведь все случившееся можно было счесть просто недоразумением, и уж отныне подобное не повторится, пора наконец научиться лучше понимать друг друга.

«Мне бы следовало еще раньше устроить такую пирушку, — мелькнуло в голове Эразма. — Она бы сгладила все острые углы, и ни о какой буре в стакане воды не могло бы быть и речи».

Жизнелюбие студентов, сплоченных вокруг своего предводителя, не давало угаснуть жару этого торжества мира и победы, которое с не меньшим воодушевлением праздновалось и бывшими оппозиционерами. Пустых бутылок становилось все больше, всевозможные деликатесы сменяли друг друга, как по мановению волшебной палочки, шум голосов выплескивался через открытые окна на Циркусплац, счастливый миг и не думал кончаться, память помаленьку слабела, и, когда оглушенная восторгом компания высыпала на темную улицу и стала быстро редеть, лишь немногие не спешили расстаться.

На другое утро, часов около четырех, Эразм проснулся в какой-то деревенской гостинице, и его соседкой по комнате оказалась Ирина Белль. Далеко не сразу ему удалось припомнить, как он сюда попал и чему обязан таким соседством. Мало-помалу восстановилась вся цепь событий, которая обрывалась коротким смертельно-беспамятным сном.

Прежде всего предстояло решить, каким образом вернуться в Границ, чтобы ни единая душа ни в чем их не заподозрила. Первым делом надо было доставить домой Ирину. Мысли о том, что мать забьет или уже забила тревогу, Ирина не допускала. Еще вчера на исходе кутежа семь или восемь молодых людей, распаленных жаждой приключений, решили предпринять загородное путешествие. Об этом знали многие, в том числе и мать Ирины. Подобная затея испугать ее не могла.

Выбравшись на деревенский простор, гуляки разделились на парочки и долго маячить в открытом поле не собирались, поэтому Ирина и Эразм очень скоро оказались одни. Светлая ночь с редкими звездами, своей острой магией подобная нескончаемому дню с незакатным солнцем, все больше и больше уводила их от реального времени и реальной жизни и наполняла предчувствием какой-то вечной эйфории.

И вот наступило протрезвление. Разумеется, кров гостиницы был сменен озаренным луною небом. Повсюду властвовал запах созревающей ржи и пшеницы, запах будущего хлеба. Дыхание ночи никак не могло ослабить накопленного за день тепла.

Поскольку Эразм был озабочен заметанием следов, то лишь в соседней деревне он решился постучать в какой-то крестьянский дом, во дворе которого, на его счастье, оказалась запряженная повозка. Ирина была усажена в этот немудреный экипаж и отправлена в Границ. Церемония прощания, задуманная Эразмом только в расчете на возницу, выглядела довольно нелепо, даже смешно. Он представил дело так, будто его спутница, актриса, была приглашена в одно из рюгенских имений читать стихи или петь песни, и вот, желая успеть на репетицию в театре, вынуждена как можно раньше выехать в Границ. Он даже что-то приплел насчет восхищения, с каким граф, графиня и все гости приняли ее искусство.