Под ударением - Сьюзен Зонтаг

необходимости объяснять сараевцам Беккета. Некоторые из актеров уже были знакомы с пьесой. Но у нас не было единого текста. Перед отъездом из Сараева в апреле я попросила продюсера, чтобы к моему возвращению в июле у каждого актера и каждого, кто связан с постановкой, был на руках экземпляр перевода пьесы. Не волнуйтесь, будет исполнено, сказал он. Но когда в день приезда я попросила раздать экземпляры пьесы перед прослушиваниями, он заявил, что, исходя из важности моего театрального дебюта в Сараеве, пьесу Беккета переводят вновь. То есть он сказал, что над переводом пока еще работают.

Ух ты!

– Перевод… не завершен?

– Ну, может и завершен.

Хм!

Вот еще незадача – в дополнение к сербским ракетам и гранатам, к стрельбе снайперов с крыш зданий в центре города, отсутствию электричества и водопроводной воды, полуразрушенному театру, нервозности недоедающих актеров, к моему собственному страху и тревоге…

Задача, объяснил продюсер, заключалась в пишущей машинке: в распоряжении переводчика была только одна старая машинка, да и то с безнадежно побледневшей лентой (машинку беспрестанно использовали на протяжении года; с начала осады прошло уже шестнадцать месяцев). Однако, уверял меня продюсер, этот перевод необычайно важен для постановки – нужно только проявить терпение. Я сказала, что постараюсь быть терпеливой.

Мне было известно, что в бывшей Югославии много ставили Беккета – причем чаще всего, конечно, В ожидании Годо. (Надо сказать, я предпочла Годо другой пьесе, которую хотела поставить, Королю Убу, отчасти по причине славы беккетовской пьесы). В 1950-х годах пьесу уже должны были переводить. Может быть, и не раз. Возможно, мы могли обойтись без этого нового перевода.

– Существующий перевод не слишком хорош? – спросила я продюсера, который, сам будучи театральным режиссером, за несколько лет до того поставил эту же пьесу в Белграде.

– Перевод вовсе не плох, – ответил он. – Но теперь мы в Боснии. Нам нужно перевести пьесу на боснийский.

– Но разве вы говорите не по-сербскохорватски?

– Вообще-то говоря, нет.

– Так почему же, – спросила я, – вы в первый же день одолжили мне свой сербскохорватско-английский словарь?

– Что ж, вам достаточно познакомиться с сербскохорватским.

– Но означает ли это, – не унималась я, – что, если бы я выучила сербскохорватский, некоторые слова или фразы, употребляемые здесь, были бы мне непонятны?

– Нет, вы бы всё поняли. В Сараеве образованные люди говорят так же, как в Белграде или Загребе.

– Тогда в чем разница?

– Не могу объяснить, – сказал он. – Вам сложно это понять. Но разница есть.

– Разница с точки зрения текста Беккета?

– Да, это новый перевод.

– Если бы кто-то сделал перевод в Белграде, то и тогда была бы разница?

– Может быть, – сказал он.

– И тот новый перевод чем-то отличался бы от этого нового перевода?

– Может быть, и нет.

Только спокойствие, – сказала я себе.

– Так что же исключительно боснийского будет в этом переводе?

– Перевод будет выполнен здесь, в Сараеве, пока город находится в осаде.

– Некоторые слова будут другими?

– Это зависит от переводчика.

– А вы ознакомились с фрагментами перевода?

– Нет, я не могу разобрать ее почерк.

– Так она еще не начала печатать?

– Начала, но с такой лентой в машинке ничего невозможно прочесть.

– Так как же актеры будут штудировать текст и учить роли?

– Может быть, придется найти кого-нибудь c хорошим почерком для текстов ролей.

Вот уж действительно темные времена, – подумалось мне.

После нескольких умопомрачительных встреч такого рода и на фоне моего растущего беспокойства относительно реальных сроков начала репетиций, была найдена другая пишущая машинка, и в результате с помощью древней морщинистой копирки текст перевода напечатали с двумя интервалами в пятнадцати экземплярах (для актеров, сценографа, костюмера, двух моих помощников, переводчика и для меня самой). В интервалах между строчками моего экземпляра я чернилами вписала английский и французский тексты пьесы, так чтобы я могла наизусть выучить строки на боснийском, различать звучание и всегда знать, что говорят актеры.

(Дополнительный элемент симметрии в этой истории состоит в том, что Беккет написал свою пьесу на двух языках – английский текст В ожидании Годо не просто перевод с французского, – у пьесы два оригинальных языка, причем я владею обоими; теперь было еще два перевода, на языке совершенно мне недоступном.)

Что произошло потом? После того как мы приступили к репетициям и проработали около недели, справившись с большей частью первого акта, мой помощник и двое актеров – те двое, которые лучше других говорили по-английски, – отвели меня в сторонку.

Проблема? Да. Они сочли своим долгом сообщить мне, что новый перевод не слишком хорош, и спросили, можем ли мы вернуться к переводу, опубликованному в Белграде в 1950-е годы.

– А есть разница?

– Да, старый перевод лучше.

– В каком смысле лучше?

– Он звучит лучше. Более естественно. Проще произносить.

– А языковые различия присутствуют? В переводе есть нечто сугубо сербское? Или нечто небоснийское.

– Пожалуй, нет.

– То есть нет никаких слов, которые следует поменять, чтобы сделать перевод более боснийским?

– Вообще-то говоря, нет. Но если вы хотите, мы можем это сделать.

– Дело не в том, чего хочу я, – сказала я, скрежеща зубами. – Я здесь только для того, чтобы служить. Беккету. Вам. Сараеву. Чему бы то ни было.

– Что ж, – задумчиво произнес мой Владимир. – Можно поступить следующим образом. Вернемся к старому переводу, а если во время репетиций мы обнаружим слово, которому стоит подобрать соответствие на боснийском, то так и поступим.

– Не забудьте мне об этом сообщить, – сказала я.

– Нема проблема, – сказал мой Эстрагон.

А это, конечно, означает… ну, вы отлично знаете, что это означает. Эту фразу, похоже, можно перевести на все языки мира.

В конце концов – вас вряд ли это удивит – актеры не стали ничего менять. Более того, после состоявшейся в августе премьеры В ожидании Годо, никто из театральной публики не пожаловался на то, что перевод звучал не по-боснийски или недостаточно по-боснийски. (Может быть, зрители думали о других, более насущных, вещах – в ожидании Клинтона.)

Из этой истории можно многое почерпнуть, в том числе мысли о могущественных мифах, которыми часто руководствуются люди в отношении языка как носителя национальной идентичности, – а ведь мифы в конце концов могут превратить перевод, как и отказ его выполнить, в акт измены. Вышеописанный случай, имевший место в бывшей Югославии, представляется весьма жалким еще и потому, что соотносится с новыми, сложившимися в ходе смертоносных войн государствами, у которых к тому же один и тот же разговорный язык, и, следовательно, они лишены, если можно так сказать, «права на перевод».

Неудивительно, что описанный выше случай произошел в месте – я думаю об этом всякий раз, когда пытаюсь объяснить собеседнику свои