От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой

начале тридцатых годов, когда служил на действительной, и поднявшись до редактора всесоюзного журнала «Советский воин».

С исключительным уважением относился Борисов к своим подчиненным — собратьям по перу, никогда не навязывал им, как иные, своей воли и ни разу, помнится, не отвергал их замыслов — лишь бы газета была содержательной, боевой и приятной читательскому глазу.

Он не любил засиживаться в редакции и наравне со всеми нами ездил на передовую, организовывал материал и писал в газету и крохотные заметки, и передовицы.

Когда незадолго до окончания войны его перевели в Москву секретарем редакции «Красной звезды», Борисов не забывал «Защиты Родины», частенько звонил нам, справлялся, не нуждаемся ли мы в помощи.

Он умер внезапно, от разрыва сердца, не успев осуществить своей заветной мечты — написать книгу о военной поре Ленинграда.

Только шестой час вечера, а на улице уже ни души. Мороз немного ослабел. Небо безоблачно, но очень мглисто, хотя еще не погасло над заливом небольшое закатное солнце. Днем оно показалось сквозь морозный туман ненадолго и ушло, незаметное, тусклое, бесприютное.

С нескольких сторон сразу вспыхивают прожекторные лучи. Скользнув по небосклону, они забирают вверх и, скрестясь в зените, через несколько секунд снова медленно опускаются.

Слышно, как патрулируют над городом истребители.

Может быть, среди них летит Усачев?

На нашем Басковом переулке гнетущая тишина. После недавнего обстрела, когда немцы, охотясь за нашим штабом, обрушили на эту неширокую улицу десятки дальнобойных снарядов, в домах не осталось ни одного целого стекла. Там, где были жильцы, окна наспех заколочены фанерой, картоном, заткнуты подушками. Из выведенных наружу жестяных труб струится черный дым пополам с пеплом от сожженной бумаги.

Обстрел этот длился с самого раннего утра и до обеда. Когда в мутных сумерках зимнего рассвета на Маяковской разорвались первые снаряды, никто из нас не подумал, что это пристрелка, что кто-то корректирует немцам огонь и наводит на наше высокое, отделанное под серый камень здание.

Но ведь стрелять даже по квадрату просто немыслимо без корректировки, почти прицельно класть снаряд за снарядом вокруг одного и того же дома, с каждым выстрелом сужая вилку.

Не успели передать приказ начальника штаба: «Всем службам, кроме дежурных офицеров, в подвал!», как снаряд грохнулся на дворе около гаража, вдребезги разбив машину и ранив шофера.

Срочно были разосланы патрули искать корректировщика, и, пока его искали, Басков стал похож на передний край во время огневого налета.

Корректировщика, кажется, не обнаружили, и в течение нескольких часов с короткими перерывами не смолкали выстрелы.

И в убежище ни на минуту не прекращалась работа наших штабистов. Шла она полным ходом и в редакции. Примостившись в углу, при свете электрической лампочки от аварийной сети, мы писали свои статьи и заметки и несли их бегом через двор в типографию.

А мне, Ивану Зениткину, помнится, еще предстояло сочинить сатирический отдел «Цель поймана!», хотя гул артиллерийской стрельбы отнюдь не настраивал на шутливый тон письма.

Так уж положено бывалому ефрейтору: не унывать и не теряться ни при каких обстоятельствах. В этом, собственно, и заключался смысл его существования на страницах нашей «Защиты Родины» с первого и до последнего дня войны.

Одно время участвовал в составлении «Цель поймана!» видный ленинградский писатель С. М. Марвич, автор известных романов о революционном движении питерских рабочих. Его коротенькие, на страничку машинописного текста, антифашистские фельетончики били точно в цель. Человек уже немолодой, не ахти какого здоровья, носивший в петличках две шпалы интенданта второго ранга, он пришел в нашу газету в самом начале войны. Обрабатывал военкоровские письма и заметки, писал статьи о боевой подготовке зенитчиков, наставления для воинов ВНОС, и все это делал с блеском, оттачивая каждое слово.

Кажется, в конце августа или в начале сентября, когда на подступах к Ленинграду развернулись ожесточенные бои, Марвич в числе других приписных офицеров принимал воинскую присягу.

Хорошо помню, как он стоял в строю, небольшого роста, полный, с еще не успевшим спасть круглым животиком, и старшина, в ожидании члена Военного совета, несколько раз подходил к Марвичу, хлопал его по медной пряжке армейского ремня, чтобы интендант второго ранга подобрал живот.

Желая показать свою власть над офицером, который чином его повыше, он пригрозил ему:

— А я из вас вышибу дух высшего образования!

Появившийся полковой комиссар, услышав угрозу старшины, сделал ему строгое внушение и объяснил, что высшее образование вовсе не порок.

— Виноват, понял, товарищ полковой комиссар! — моргая глазами, бормотал старшина.

Назавтра при встрече с Марвичем он вытягивался перед ним в струнку и лихо козырял.

— Ну вот, — сказал мне Марвич, — присягу на верность Родине я принял. Хватит мне сидеть в редакции, поедем на передний край.

И мы поехали с ним на нашем редакционном «фордике» то ли в Гатчину, то ли в Красное Село, точно уже не помню, в один из артиллерийских дивизионов и угодили под жуткую бомбежку. Армада из двадцати пяти фашистских «юнкерсов» налетела на одну из батарей этого дивизиона. Бомбы рвались и на огневой позиции, и вокруг нее, и как ни уговаривал нас командир батареи уйти в укрытие, Марвич решительно отказывался.

А когда мы в сумерках возвращались через лес, кто-то обстрелял нашу машину, пробив пулей навылет ветровое стекло.

— Теперь совсем обстрелялись, — сказал Марвич и, усмехнувшись, добавил: — Лиха беда начало...

Назавтра он написал для Совинформбюро очерк о ленинградских зенитчиках.

С наступлением блокадной зимы Марвич стал сдавать. Он похудел, начались головокружения, обмороки.

Его отправили в стационар для дистрофиков, помещавшийся в гостинице «Астория».

...Шофер бригадного комиссара Андрей Комлев выкатил из гаража легковушку, и мы выехали на Литейный проспект. Здесь было несколько оживленней, чем на прилегающих к нему улицах. Часто проезжали машины, встречались и пешеходы.

Вдоль всего Литейного стоят, застыв на морозе, пустые трамвайные вагоны, до половины заметенные сугробами снега. Стекла в них выбиты, двери держатся на одном крюке или вовсе отсутствуют. Над вагонами висят покрытые мохнатой изморозью оборванные электрические провода.

На тумбах и стенах домов ветер треплет обрывки газет и старых афиш. Склеенная в несколько слоев, промерзшая бумага бренчит, как листовое железо, сорванное с крыши.

Комлев почему-то ведет машину на малой скорости, хотя полагается как можно быстрее проскочить мост, где особенно опасно во время