На исходе ночи - Евгений Габуния

Идти, действительно, оказалось недалеко. Солтан так бы и прошел мимо почти незаметного постороннему глазу, да еще в предрассветной дымке, заваленного хворостом земляного холмика, если бы его не тронул за рукав Федор. Он отбросил старые сучья, которыми был завален вход, и они спустились по земляным ступенькам. Солтан брезгливо потянул носом. В землянке пахло сыростью, чем-то затхлым. Федор зажег коптилку, однако при тусклом свете едва мерцающей вонючей коптилки ничего нельзя было разглядеть, и Солтан сказал:

— Давайте спать, намотались мы сегодня. Утром разберемся, что к чему.

Федор бросил ему кучу тряпья и слежавшейся соломы. Вскоре в землянке воцарилась тишина, нарушаемая лишь храпом Федора и беспокойными вскриками Корнелия. Григорий долго ворочался на жестком неудобном ложе, пока не забылся в тревожном чутком сне. Проснулся он первым. Сквозь полуоткрытый дверной люк проникали лучи уже высоко стоящего солнца. При дневном свете землянка предстала во всей своей убогости: деревянный ящик, который служил столом, скамья из жердей, устланный грязной соломой земляной пол, в углу — ведро с водой, груда ржавых консервных банок, пустых бутылок и прочего мусора.

На ящике рядом с грязными кружками и тарелками лежала потрепанная тетрадь. Солтан взял ее, поднес ближе к свету, прочитал надпись на обложке: «План работы и страдания молодого ученика Корнелия Гилеску», полистал. Тетрадь была вся исписана мелким аккуратным почерком. Вверху первой страницы буквами покрупнее был выведен заголовок: «Отомстить и победить! Клянемся, что так и будет!» Заинтересовавшись, Солтан стал читать дальше.

«Нам грозит опасность, но надо терпеть: все за одного, один за всех. Я страдаю с первого дня перехода моего Прута под иго красной чумы. Когда репатриировался, мать со слезами рассказала, что приходил секретарь нашего сельсовета Патряну, расспрашивал, где ее сын Корнелий. «Мой сын, — говорил этот оборванец, большевистский холуй, — проливает на фронте кровь, воюет против немецко-румынских захватчиков. Они 22 года издевались над нами. Где твой сын скрывается?» Сердце обливается кровью, как оскорбляют молдавский народ! Вспомнил моего дорогого любимого брата Мирчу, которого коммунисты насильно забрали в варварскую армию, бросили на фронт и расстреляли за то, что он захотел перейти к своим. Какая неслыханная, чудовищная жестокость!

В своем селе, когда приехал после репатриации, увидел ужас. Председатель сельсовета создал группу агроуполномоченных, и эта банда ходила по домам и отбирала у крестьян хлеб. Вспомнил, что эти люди недавно были батраками, а сейчас они ничего не делают и стали большевистскими прислужниками, и тогда в моем сердце возникла к ним ненависть, и я ночью одного из прислужников прикончил. Слава богу, никто не видел. Их ищейки шныряли по всему селу, по господь меня от них уберег. Жить не буду, если до конца не отомщу им, варварам, которые топчут нашу землю, издеваются над нами.

…Пошел за документами в сельсовет, где сидели «высокопоставленные» лица — председатель, его заместитель, секретарь и какой-то усатый капитан-милиционер. Они стали расспрашивать меня, допытываться, где я был раньше и что делал. Усатый большевистский капитан кричал на меня, что я шпион. Документы все-таки дали, и я поступил в училище. Директор-коммунист послал нас на заготовку леса в Буковину. Здесь, в лесах, искал встречи с братьями по духу и борьбе, но не встретил. Они умеют хорошо прятаться от варваров.

Когда услышал по радио речь господина Черчилля в Фултоне, то понял, что будет война, еще страшнее, чем была, с применением американской атомной бомбы. Вспомнил страдания великого борца и руководителя легиона и нашей святой партии Хория Сима. Как он выступал по радио из г. Дано! Так логично, так убедительно! Он — самый любимый для меня человек на земле».

«Так вот ты каков, молчаливый тихоня!» — Солтан устремил пристальный взгляд на спящего Гилеску. От этого взгляда тот проснулся, увидев в руках Солтана тетрадь, вскочил, как ужаленный, и резким движением вырвал ее.

— Извини, не знал, что твоя… — спокойно сказал Солтан. — Лежала, я и взял посмотреть. Любопытно… — Он хотел еще что-то добавить, но проснулся разбуженный их голосами Федор.

— Пожрать бы не мешало, — произнес Федор, заметив, что Григорий уже не спит. Закурил «Казбек»: — Хороши папиросы у Доники. Посмотрим, чем он нас еще порадует.

Он стал исследовать содержимое мешков, что-то бормоча себе под нос. Скоро ящик оказался заставленным бутылками водки и консервными банками. Федор удовлетворенно оглядел дело рук своих, разлил водку в кружки.

— За Гицэ Донику, — ухмыльнулся он. — Дай бог ему здоровья. Жаль, колбасы маловато захватили, одни крабы. Терпеть не могу эту гадость.

Опрокинув пару кружек, Федор стал болтлив, полез к Григорию целоваться, клянясь в вечной дружбе — до гроба. Корнелий пил мало, мрачно молчал, о чем-то сосредоточенно думал, отсутствующе глядя прямо перед собой. Солтан, хотя и пил почти на равных с Федором, казался трезвым и с интересом, оценивающе присматривался к своим новым друзьям. После того вечера, когда их свел Степан Якуб, они встречались лишь несколько раз — по ночам, в недостроенном доме сестры Федора — Агафьи Препелицы. Говорили о том о сем, поругивали новые порядки и, конечно, колхозы. С Федором ему в общем все было ясно: недалекий забулдыга, дезертир трудового фронта, лодырь, озабоченный, главным образом, едой и питьем. Документов у него никаких нет, вот и прячется от властей. Корнелий больше отмалчивался, рассказывал о себе скупо, неохотно. Сказал лишь, что отец его — сельский священник, а сам он до войны учился в лицее.

— Хорошо гуляем! — осклабился в пьяной улыбке Федор. — Музыки только не хватает. Да вот же музыка! — вспомнил он о патефоне, лежащем в углу, за мешком.

— Оставь эту шарманку, все равно пластинок нет. Забыли захватить. И черт с ними, все равно ничего подходящего у этого Настаса не нашлось бы. Ерунда всякая, вроде ихней «Катюши». Будет тебе сейчас другая музыка, Федя.

Солтан, отодвинув бутылки и банки, поставил на освободившееся на столе место батарейный приемник, уверенно, со знанием дела настроил на одну из коротковолновых станций. Землянку заполнили звуки джазовой музыки. Федор вскочил, кривляясь, начал приплясывать. Музыка смолкла, и диктор мягким вкрадчивым голосом объявил уважаемым советским радиослушателям, что сейчас перед ними выступит их бывший соотечественник, который выбрал свободу.

— Это станция американская, — с важным видом пояснил Солтан. — «Голос Америки» называется.