Герой советского времени: история рабочего - Георгий Калиняк

В сумрачный, по-зимнему студеный день, в минуты последнего прощания с Ильичом, мы стояли за партами, под печальное пение заводских и паровозных гудков. И не знали мы, что впереди нас ожидают десятилетия горьких испытаний, неисчислимых жертв и смертей.

6

Дружная семья наших педагогов (тогда их называли шкрабами – школьными работниками) была разной по возрасту и характеру. Самому старшему, если судить по белому пуху на голове и складкам кожи на шее, было за восемьдесят лет. Это Андрей Петрович Смолич, преподаватель русской литературы. Возраст его чувствовался во всем. У него были блеклые, выцветшие глаза. Когда он излагал свой урок, то мне казалось, что это он делает машинально, как хорошо заученное за долгие годы своей педагогической деятельности.

Мы понимали, что к нему нужно относиться бережно, а поэтому пытались не выходить за рамки пристойности.

Не то было на уроках немецкого языка. Уже не молодая, но еще молодящаяся Анна Генриховна, несмотря на попытки держать нас в строгости, добивалась лишь того, что во время ее уроков в классе стоял ровный шумок, перекатывающийся из одного угла к другому. Относились мы к немецкому языку прохладно. Настоящее изучение немецкого началось значительно позже, когда мы практически узнавали название немецких самолетов, танков, пушек и автоматов. Когда немец стал фриц или ганс и еще гад проклятый.

К тому же до конца учебы нам не пришлось изучать немецкий язык. За год до окончания семилетки отдел народного образования решил, что мы великие лингвисты. И если твердо усвоили слово элефант, то и весь немецкий язык для нас – открытая книга.

Мы стали изучать французский. Учительница была старенькая, и ее часто одолевали болезни, а в ее отсутствие мы занимались чем угодно, но только не французским языком. Отсюда и соответствующие результаты. Какой-то остряк самоучка подытожил наше знание французского языка следующим образом:

Кэскэсэ?Комар муху укусэ.Муха лапкой потрясэ,Вот и вышло Кэскэсэ?

Грозой нашей школьной республики был директор школы Калинин. Среднего роста, в неизменной серой или черной толстовке (такова была мода), в галифе и сапогах. С четкими движениями и формулировками математических истин, он был похож на офицера и действительно служил офицером в царской армии.

Калинин никогда не кричал. Не повышал голоса, но стоило ему посмотреть на разбушевавшихся школяров, как мы затихали, как мыши. Высокий, голубоглазый, с пышной шевелюрой, с римским профилем, физик за все в совокупности был любим всеми девочками нашего класса и пользовался уважением всей остальной мальчишеской половины. Он мастерски вел все свои уроки, и вообще мы питали к нему добрые чувства, к этому великолепному представителю человеческого рода.

К несчастью, в годы сталинских репрессий подлая рука наклеветала на него, и он погиб без вести.

Нудноватым был географ с пиками усов, Петр Иванович, которого мы немного недолюбливали.

Добрая душа Лариса Васильевна Веселова преподавала естествознание. Мы себя чувствовали с ней, как под материнским крылом.

Когда я был в шестом классе, она мне поручила сделать доклад о дне леса. По молодости докладов я еще никогда не делал, и только одно слово «доклад» приводило меня в священный трепет. Целую неделю я ходил в поту и муках. Возможно, из-за этого весна была холодной и дождливой.

За три дня до моего выступления я забрел в городской сад. На открытой эстраде лектор докладывал о дне леса. Как говорили в старину, это был подарок богов. Наверно, никто из сидящих не слушал лекцию так внимательно, как я. После доклада я вдруг увидел, что расцветает весна, и услышал, как лукаво перешептываются молодые листочки на деревьях и кустах. Мне даже показалось, что воробьи стали чирикать соловьиными голосами.

Пришел день моего выступления… К моему удивлению, Лариса Васильевна отнеслась к докладу прохладно, и я заработал только «удочку»[13]. Но я не был в обиде на нее. Откуда ей было знать, что она ставит тройку не мне, а большому дяде из городского сада.

Степан Никифорович Бядум преподавал белорусскую литературу. Это он открыл нам народных поэтов Янку Купалу и Якуба Колоса.

Своеобразным очарованием был наделен учитель пения Иван Сергеевич Самойлович. Грузный, с большим животом, с розовым лунообразным лицом, с подушечками щек, из которых еле-еле проклевывался нос пуговкой. Его добродушия хватило бы на пять математиков. Смеялся он со вкусом, и в этот момент его маленькие глазки совершенно скрывались в глазницах.

Он пиликал на своей скрипочке, задавая тон нашему хору. Если его еще было одеть в необъятные запорожские шаровары, да вместо черной толстовки на нем была бы вышитая красными узорами белая рубаха, и болталась бы на боку сабля, а на медной цепочке люлька, – так это был бы настоящий Тарас Бульба. Так я представлял казацкого полковника.

Правда, наш Самойлович не красовался великолепным чубом. Его голова была гладкой, как бильярдный шар. Ну что же, чего нет – того нет.

Наш хормейстер по совместительству был режиссером школьных спектаклей. В одном из них я играл Самозванца из пушкинского «Бориса Годунова». Во время представления, когда прошла примерно половина сценического действия, я вспомнил, что у Гришки одно плечо [было] ниже другого, и стал выправлять это упущение. Наверно, сидящие в зале зрители удивлялись, почему Самозванец стал клониться на одну сторону, точно у него на руке вдруг повисло ведро с водой.

Такими выкрутасами можно заниматься только в юности. Уверен, что если бы мне тогда предложили сыграть Александра Македонского, или на худой конец Нерона, я с величайшим нахальством стал бы перевоплощаться в эти персонажи. Но даже вооруженный таким нахальством, я бы не рискнул воскликнуть как Нерон: «Какой артист погибает!», – когда его кололи и кромсали мечами. Навряд ли это отвечает исторической действительности. Нерон был кровожадный трус, а трусы героями не бывают.

Счастье для меня, а больше выиграло наше искусство, что это была первая и последняя роль, сыгранная мной на сцене.

Любимым моим учителем был Николай Иванович Орлов – преподаватель обществоведения. Я с нетерпением ожидал его уроков. Он не просто пересказывал учебник, а жил в тех формациях общества, о которых сообщал нам.

Была у меня первая любовь – сероглазая, с длинной русой косой девочка-одноклассница. Я никому не говорил об этой сердечной привязанности. Но потом узнал, что эта тайна была известна не только нашему классу. Я и сегодня не могу понять, почему это получило такую известность. Ведь я ее не выделял, не отдавал ей предпочтение, хотя и смотрел на нее как на высшее существо, которому можно поклоняться только издали. Или любовь так ослепительно сияет, что ее не скрыть за любыми завесами?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});