Тревожные ночи Самары - Эдуард Кондратов

— Правда? Ой как хорошо! Знаете, я насчет вот чего. У нас в «Паласе»…

— Погодите! — Ягунин жестом остановил ее. — Не здесь… — Он кивнул на лавки, откуда на них пялились во все глаза. — Пойдемте-ка.

Они прошли в конец коридора и поднялись на третий этаж. Там снова был коридор, но уже без лавочек и посетителей. Михаил толкнул одну из дверей и вошел в комнату первым.

— Шабанов, — сказал он широкоплечему, наголо остриженному парню в гимнастерке, выцветшей до белизны. — Дай-ка поговорить с гражданкой.

— Ага, — с готовностью отозвался Шабанов. Быстро собрал бумажки и скрылся за дверью.

— Располагайтесь.

Ягунин кивнул Нюсе: садись, мол, а сам подошел к столу ушедшего чекиста. Буфетчица с опаской присела на краешек тяжелого стула с высокой резной спинкой.

Они помолчали с минуту.

— Так что же у вас в «Паласе»? — серьезничая бровями, спросил Михаил. Он так и не сел. Его пухлая нижняя губа отвисла, крылья носа напряглись: сотрудник ЧК Ягунин к допросам относился серьезно. Правда, сейчас допросом пока не пахло, но буфетчица-то была из «Паласа»…

Нюся заговорила сбивчиво:

— Я про бандитов. Про тех, кто за столиком в углу… Вы их видели вчера. Про них я хочу… Житья, понимаете, нет, как у себя дома в «Паласе». Скоро порядочные клиенты ходить перестанут. Не кафе, а гнездо для урок. Хозяйка боится и мы все. Управы на них нет…

Она замолчала, прикусила губку. Пальцы ее быстро-быстро трепали бахрому темного платка.

— Ничего, ниче… — Ягунин закашлялся, схватился рукой за горло. — Фу ты… Ничего, найдется управа, потерпите. — Он опять закашлялся и даже покраснел — впрочем, скорей от злости на себя, чем от кашля. — Руки пока не доходят, — закончил он сурово и шмыгнул носом. Белые брови сошлись на переносице.

— Я понимаю. — Нюся вздохнула. — Дела у вас, конечно, много. А нам каково? Одни убытки. Того и гляди, кафе прикроют. Вчера опять пальбу устроили, сволочи!

Она сжала кулачки, серые глаза расширились.

— Ненавижу я их! Пристают, охальничают. Вроде им все позволено. Знаете, до чего они додумались? Губсоюз хотят ограбить. Склады ихние, где продукты…

— Что-что? — Ягунин вытянул шею.

— Ну да, склады с продовольствием. Обчистить хотят. Мука-то на базаре триста тысяч пуд, вот и…

— Откуда знаете? — хмурясь, но внутренне торжествуя, перебил Ягунин.

Серые глаза распахнулись еще шире.

— Сама слыхала. Болтали по пьяной лавочке. Третьего дня даже скандал у них вышел насчет этого. Венька Шлык схватился с ихним главным, паханом. Тот на него: «Ты что ж это, гад, продаешь?» А Венька ему: не продаю, говорит, а только вышка мне ни к чему. Да и охрана, говорят, там. Катитесь, говорит, вы с этими складами от меня подальше. И ушел.

Ежась под напряженным от великого внимания взглядом Ягунина, Нюся смущенно добавила:

— Вы извините меня, ради бога, что я вам вчера не сказала. Я же не знала, что вы из ЧК. А всякому встречному-поперечному… Знаете, они не любят, когда про них говорят.

— Так вы считаете, они Веньку шлепнули? — в упор спросил Ягунин, сделав ударение на слове «они».

— Кто ж еще?.. — тихо ответила буфетчица. — Больше некому…

— А откудова вам знать, что его убили?

Нюсю вопрос не смутил.

— Так вы же сказали — «шлепнули». Разве это не значит «убили»?

Дверь резко открылась.

— Ягунин! К Вирну! — крикнул кто-то за спиной у вздрогнувшей Нюси. Она обернулась, но дверь уже захлопнулась.

Ягунин оперся ладонями о стол. Нюся встала.

— Вот что, — сказал Ягунин наставительно. — Идите к себе и спокойно работайте. Мы к этому разговору еще вернемся. Но смотрите, что были в ЧК, — никому. Даже полсловечка.

Белые ручки испуганно прижались к груди.

— Ой, а хозяйка знает! Я у нее отпрашивалась. Сказала, что в ЧК вызвали… Что же делать теперь?

— Напрасно… — Ягунин досадливо поморщился. — Ну ладно, что сделано, то сделано, не воротишь. Придется вам ее предупредить, как вернетесь. Счастливо, Нюся. Если что услышите про Шлыка, звоните мне. Номер три-тридцать. Спасибо вам!

— Ага. И вам спасибо, до свиданьица, — машинально повторила молодая женщина, но не тронулась с места. Видно было, что она хочет что-то сказать, да никак не решится.

— Что-нибудь еще? — спросил Ягунин.

Она в смущении потупилась и заставила себя улыбнуться.

— Я вас хотела попросить… Вы не дадите справочку? Что меня в ЧК вызывали. Я не хочу, чтобы знали, что я сама. Пусть думают, что из-за вчерашнего…

— Ага…

Ягунин кивнул и, не садясь за стол, написал на клочке серой оберточной бумажки: «Вызов. Тов. буфетчице из «Паласа» явиться в ЧК сегодня до обеда. Спросить Ягунина».

И любовно, с канцелярским хитроумием расписался.

— Вот. — Он протянул листок Нюсе. — Внизу у дежурного спросите, он скажет, где штамп шлепнуть. Да, а пропуск? Давайте отмечу. Вот так…

— Спасибо вам большое. Заходите к нам почаще, может, хоть покой будет. До свидания…

Михаилу льстила улыбка симпатичной буфетчицы, и благодарный ее взгляд, и уважительность в голосе. Но виду он не подал. Даже себе.

— Пока, — бросил он только-только входившее в моду словечко.

Нюся вышла из комнаты, а Ягунин еще несколько секунд в задумчивости смотрел на дверь. Потом усмехнулся, одобрительно тряхнул белобрысеньким чубом.

— Такие-то дела-делишки, — пропел он и, оглянувшись, хрустнул суставами. — Молодец!

Неясно, кому он адресовал эту похвалу, — то ли Нюсе, то ли себе самому. Но настроение у Михаила значительно улучшилось.

Иное дело — Нюся. Робко протянув дежурному пропуск и с неловкостью бочком прошмыгнув в дверь, она завернула за угол и походкой загнанного заботами человека пошла по Предтеченской. Выражение ее лица было под стать походке: брови сдвинулись к переносице, губы побелели — так сжались, в глазах ни радости, ни облегчения. Непохоже было, что человек вышел из ЧК и свободно себе идет, куда хочет.

Так она прошла всего шагов тридцать, не больше. У белого кафельного дома с завитушками на фронтоне Нюся остановилась, увидев, что из здания губсоюэа вышли двое — седой военный с усами и бородкой и однорукий человек сугубо азиатской внешности, с бритой головой дынькой, в пиджачке, галифе и солдатских обмотках. Пожилой военный что-то горячо говорил этому узбеку, а может, татарину, беря его на ходу за плечо, а тот беспрерывно кивал, но не поворачивал головы. Они шли ей навстречу, по той же стороне улицы.

По-видимому, встреча с ними или с одним из них была для буфетчицы нежелательна. Нюся беспомощно огляделась и хотела было повернуть назад, но только дернулась, не пошла. Было, впрочем, уже поздно: бородатый заметил ее, и она это увидела. Тогда Нюся шагнула к стене и уткнулась в лист грубой, грязноголубой бумаги, на которой крупно было напечатано:

ПОБЕДИМ И ХОЛЕРУ!

«Граждане! — взывал плакат. — Страшный, невидимый враг осаждает наши дома, учреждения и общественные места. ХОЛЕРА каждый день уносит все новые жертвы…».

«Граждане! Страшный, невидимый враг осаждает… — снова и снова читала она, не понимая смысла и мучительно ожидая, когда же, наконец, те двое пройдут мимо. — Граждане! Страшный, невидимый враг осаждает… осаждает… осаждает…».

А они уже поравнялись с ней. Пожилой военный замедлил шаги. Замешательство и гнев отразились на его лице, когда он с трех, потом с двух, с одного метра всматривался в закаменевшую возле афиши Нюсю. Его спутник не заметил задержки, проскочил Нюсю, оказавшись на несколько шагов впереди, и теперь с удивлением оглядывался. Военный остановился, но лишь на какие-то доли секунды, и узбеку показалось, что сейчас он что-то скажет женщине в спину. Но он ничего не сказал, только нахмурился и, глядя себе под ноги, убыстрил шаг. Однорукий еще раз оглянулся на Нюсю, о чем-то спросил, но пожилой мотнул головой и не ответил.

Буфетчица долго еще не решалась посмотреть им вслед. Потом она пошла дальше, мимо нарядного, во всякие времена процветающего губсоюза, который кичливо выпятил на перекрестке округлый живот и раскинул синеющие плиткой плечи. С наступлением голода — уже всякому было ясно, что голода не миновать, — союз потребительских обществ становился одной из главных, жизненно важных организаций губернии. Недаром в его высокий подъезд то и дело ныряли люди — и крестьяне в лапотках, и совслужащие в косоворотках и фуражках, и прилично одетые торговые люди, тараканами выползшие из щелей в последние месяцы. Этот квартал — от Соборной до Воскресенской — Нюся помнила с детства и любила. Он был застроен красивыми каменными домами, жила здесь раньше почтенная купеческая публика, а сейчас трудно было понять, где кто живет. В последние три года, как выбили из Самары чехов, чего только с жильем не происходило — и заселение по советским ордерам, и подселение, и выселение, и уплотнение, только ремонтов не было никаких. Самое красивое, модерновое здание, известное в Самаре как дом Егорова-Андреева, было битком набито польскими и еврейскими семьями беженцев из Галиции и Волыни. Их в Самаре перебывало десятки тысяч, но сейчас уже вывезли почти всех, только кое-где они еще жили: через улицу Нюсе было видно, как носятся в замусоренном, а теперь еще и заляпанном карболкой дворе босоногие ребятишки, одетые в жуткое рванье. Обычно ей было мучительно больно и в то же время интересно смотреть на этих «беженят», вечно голодных, шустрых, как и все дети, но со старческим пониманием во взгляде, безропотно сносивших отказ в куске хлеба и в месте на чердаке.