Джонни и мертвецы - Терри Пратчетт

— Есть один, — сказал Бигмак, прокручивая микропленку.

— Кто?

— Футболист. Стэнли «Куда прешь!» Нетудэй. Играл за «Сплинберийских бродяг». Тут есть некролог. Почти на полстраницы.

— И что там?

— Написано, что он забил рекордное количество голов.

— Неплохо, — обрадовался Холодец.

— В свои ворота.

— Что?!

— Тут написано, рекордное количество мячей в истории спорта вообще. И еще, что на поле он так волновался, что утрачивал чувство направления.

— О!

— Но тут пишут, в целом он был хороший футболист. Конечно, в сборную планеты его бы не взяли…

— Эй, глядите, — сказал Ноу Йоу.

Они сгрудились возле него. Ноу Йоу нашел старый групповой снимок — около трех десятков солдат, улыбающихся в объектив.

— Ну и что? — спросил Холодец.

— Тысяча девятьсот шестнадцатый, — сказал Ноу Йоу. — Они уходили на войну.

— На которую? — спросил Холодец.

— На первую, балда. На Первую мировую.

— Никак не пойму, зачем эти войны нумеруют, — пожаловался Бигмак. — Добавки, что ли, ждут? Вроде как «купи две — третью получишь бесплатно»?

— Тут сказано, — Ноу Йоу прищурился, — что это здешний земляческий батальон, «Дружные сплинберийцы». Перед отправкой на фронт. Они все вместе записались добровольцами…

Джонни впился взглядом в фотографию. Откуда-то издалека по-прежнему доносились голоса и библиотечные шумы, но он не мог избавиться от ощущения, что снимок находится на дне темной квадратной шахты… в которую он, Джонни, падает.

Окружающий мир померк. Центром вселенной стала фотография.

Джонни смотрел на беспечные улыбки, кошмарные стрижки, оттопыренные уши, лихо выставленные большие пальцы.

И по сей день на снимках, появляющихся в «Сплинберийском страже», неизменно присутствует залихватски вздернутый большой палец (если только герой репортажа не выиграл какую-нибудь суперигру — в этом случае фотограф заставляет его позировать перед камерой соответственно его, фотографа, представлениям о неземном восторге). И прозвище у этого единственного на всю редакцию фотографа Джереми — «Во!».

Солдаты на снимке с виду были немногим старше Бигмака. Двое или трое — точно. Если бы не сержант с усами щеткой да не офицер при шпорах, можно было бы подумать, что это фотография школьного выпуска.

Джонни вернулся оттуда, где витали его мысли. Снимок снова отдалился, стал прямоугольником на газетной странице. Джонни моргнул.

У него было такое чувство, будто…

…будто он на борту самолета, идущего на посадку, и у него заложило уши. Только это происходило с его мозгами.

— Кто-нибудь знает, что такое Сомма? — спросил Ноу Йоу.

— Нет.

— В общем, их отправили туда. Куда-то во Францию.

— У кого-нибудь из них есть медали? — спросил Джонни, с трудом возвращаясь в реальность. — Это бы пригодилось. Очень удачно было бы, если бы на кладбище лежал кто-нибудь весь в медалях.

Ноу Йоу крутанул верньер.

— Сейчас прогляжу следующие номера, — сказал он. — Там должно быть что-нибудь, если… Ого… смотрите!

Они попытались разом втиснуться под один козырек. Когда до них дошло, что нашел Ноу Йоу, они онемели.

Я знал, что это важно, думал Джонни. О господи…

— Ни фига себе, — вырвалось у Холодца. — Что ж это был за бой, если все погибли…

Джонни молча нырнул под козырек соседнего аппарата и отматывал пленку назад, пока не нашел уже знакомый жизнерадостный снимок.

— Они идут по алфавиту? — спросил он.

— Да, — ответил Ноу Йоу.

— Тогда я буду читать подписи под снимком. Так… Армитедж, К… Аткинс, Т…

— Есть… Нет… — откликался Ноу Йоу.

— Сержант Ф. Аттербери…

— Есть.

— Эй, да тут трое с Канал-стрит, — сказал Холодец. — Там моя бабушка живет!

— Блейзер… Константайн… Фрейзер… Фробишер…

— Есть… есть… есть… есть…

Они дочитали список до конца. Чуть погодя Джонни сказал:

— Они все погибли. Через четыре недели после того, как сфотографировались. Все до единого.

— Кроме Т. Аткинса, — сказал Ноу Йоу. — Тут написано, что такое земляческий батальон. Оказывается, можно было уйти на фронт всем городом или, например, всей улицей. Таких новобранцев отправляли в… в одно и то же место.

— Интересно, они все доезжали до… до пункта назначения? — Это спросил Ноу Йоу.

— Жуть, — поежился Бигмак.

— В то время им, наверное, казалось, что это отличная мысль. Что так… ну… веселее, что ли…

— Да, но… четыре недели… — сказал Бигмак. — В смысле…

— Ты же вечно зудишь, что ждешь не дождешься, когда же в армию, — напомнил Холодец. — Это ты кричал: «Ах, как жалко, что Вторая мировая закончилась!» И кровать твоя не достает ножками до пола, потому что ты напихал под нее сто пудов «Оружия и боеприпасов»!

— Н-ну… да… боевые действия — согласен, — сказал Бигмак. — Пошмалять в бою из М-16, к примеру, — всегда пожалуйста. А поулыбаться и получить пулю в лоб — шиш.

— Они ушли на фронт вместе, потому что дружили, и все погибли, — сказал Ноу Йоу.

Ребята уставились на маленький светящийся квадратик с именами и длинной-предлинной вереницей бодро выставленных больших пальцев.

— Кроме Т. Аткинса, — сказал Джонни. — Интересно, что с ним стало?

— Это было в шестнадцатом году, — напомнил Ноу Йоу. — Если он жив, он давно умер.

— В твоем списке есть кто-нибудь из них? — спросил Холодец.

Джонни проверил.

— Не-ет, — наконец протянул он. — Один или двое с такой же фамилией, но с другими инициалами. Всю округу хоронили на этом кладбище.

— А может, он вернулся с войны и куда-нибудь уехал, — предположил Ноу Йоу.

— Тут ему было бы того… одиноко, — поддержал Бигмак.

Все посмотрели на него.

— Виноват, — буркнул он.

— С меня хватит, — объявил Холодец, с шумом отъезжая от стола. — Все это бред. Никого особенного на этом кладбище нет. Люди как люди. Да и жутковато. Айда лучше в Пассаж тусоваться.

— Я выяснил, куда денут тела, когда станут застраивать старые могилы, — сказал Ноу Йоу, когда они выходили на залитую ярким светом Таппервер. — Мама знает. Их перевезут в специальное хранилище, называется «некрополь». По-латыни — город мертвых.

— Йоу! — восхитился Холодец.

— Вот где должен жить Супермен, — сказал Бигмак.

— Некрополь! — возвестил Холодец, размахивая руками. — Днем — вежливые трупы, ночью… Ун-ца-ун-ца-ун-ЦА-ЦА… ЗОМБИ!

Джонни вспомнил улыбающиеся молодые лица, ненамного старше Холодца.

— Холодец, — сказал он, — если ты еще раз так схохмишь…

— То что?

—.. ну… просто не надо, ладно? Я серьезно.

…шшшш… вот о чем, какбывамобъяснить-попроще… шши-ши-и-ши… объявили правительству, что… суууууиисссссс… факт, что китам нравится быть объектом охоты, Боб, и… уууууххфф…

Щелк!

— Так это и есть беспроволочный телеграф? Ах! Бедная графиня Алиса Радиони!

— Когда я был маленький, все вот так же носились с овалтином. Это, значит, в войну. Германскую. Я не рассказывал? Мы пели вместе с хором из репродуктора: «Все принимайте овал…» Что?! Какая еще графиня Алиса Радиони?

— В которую германскую?

— Что? А сколько их было?

— Пока две.

— Ну хватит! Радиони? Радио изобрел Маркони!

— Ха! А вам известно, у кого он украл идею?

— Да какая разница, кто изобрел эту несчастную штуковину! Вы будете слушать, что сейчас творят живые, или нет?

— Сговариваются отнять у нас наше кладбище, вот что!

— Да, но… я и не знал, что есть столько всего, а вы? Одной музыки сколько, и… и то, о чем говорят! Кто такая сестра Шекспира и почему она поет по радио? Что такое «бэтмен»? А еще мне послышалось, что предыдущим премьер-министром была женщина! Нет, не может быть. Женщины даже права голоса не имеют.

— Нет, имеют.

— Ур-ра!

— В мое время не имели!

— Мы столько всего не знаем!

— Так почему бы не узнать?

На кладбище стало тихо — вернее, тише обычного.

— Как?

— Мужчина в приемнике сказал, что желающие Обсудить Насущные Проблемы, Сказывающиеся На Всех Нас, могут позвонить на радиостанцию по телефону. В рамках Программы Опроса Общественного Мнения, так он сказал.

— Ну?

— На улице есть телефонная будка.

— Да, но ведь… на улице.

— Не так уж далеко.

— Да, но…

— Маленький мальчик пришел к нам и говорил с нами. Хотя был очень напуган. А мы не можем пройти шесть футов?

Это сказал мистер Порокки. Он смотрел за ветхие прутья ограды на улицу глазами человека, который основную часть своей жизни посвятил побегам.

— Но это наш дом! Мы здесь живем!

— Всего несколько шагов…

Пассаж, честно говоря, оставлял желать лучшего. Но больше тусоваться было негде.