Дневники голодной акулы - Стивен Холл

С доктором Рэндл я виделся дважды в неделю и, как уже упоминал, вскоре вообще утратил интерес к этим встречам. Она отвечала на мои вопросы, я — на ее, и мы пили чай. Наши отношения распространялись ровно настолько, и это все более и более становилось максимумом того, чего мне хотелось. Ни к терапевту, ни в больницу я так и не обратился. Я никогда не говорил ей о запертой комнате, а она ничем не давала знать, что ей хоть что-то о ней известно. Я не говорил ей о письмах. Не говорил о «Мантре Райана Митчелла». По сути, я не говорил ей ни о чем. О чем я мог ей сказать? Моя жизнь была спокойной и бесцельной, и если это не означало ничего хорошего, то и ничего плохого это тоже не означало.

С течением времени я обнаружил, что много думаю о Клио Аамес. Я гадал о ней и об Эрике, о том, как они относились друг к другу, как занимались любовью, какими жестокими словами, сами того не желая, бросались друг в друга, когда ссорились. Я воображал себе ее. Рэндл сказала, что она училась на адвоката. Иногда я представлял ее себе блондинкой, иногда — брюнеткой, то с длинными волосами, то с короткими. Иногда я делал ее чувствительной и заботливой, иногда — крутой и никому не дающей спуску. Это было игрой, своего рода проверкой барьеров на прочность. Идея реальной Клио Аамес — ее кожи, голоса, мыслей, цвета глаз, прошлого, того, что она любила, и того, что ненавидела, ее крови, ногтей, туфелек, месячных, слез и кошмаров, ее улыбки, смеха, отпечатков пальцев на стекле — была для меня чрезмерной (еще одна причина, по которой я не открывал запертой двери). Нет, все призраки, которых я призывал к себе поздними ночами, во время долгих поездок или заполненных сидением перед телевизором послеполуденных часов, были нарисованы моими собственными руками на стенках моей пустой головы. И это была именно та степень близости, которая мне требовалась в отношении кого-либо или чего-либо на свете.

Почти через два месяца после того, как я очнулся на полу спальни, прибыла коробка с электролампой.

В прилив ночной субботней толчеискользнула тень под рябью разговораи, замутив неоновый просвет,круги звонков задела на водеот трескотнимобильных телефонов.

Неверный номер,долетев сюда, за много миль,меня во сне тревожит.

Как будто кто-то у дверей звонит.Похоже, одиночество мое имеет вкуси тень плывет на запах.И острым, черным, страшным плавникомнас друг от друга отделяет напрочь.

Открыв глаза, я обнаружил, что лежу в гостиной на диване. Телефон звонил. За исключением одного-единственного раза, когда позвонила доктор Рэндл, чтобы перенести нашу встречу, он всегда молчал.

Пошатываясь, я вышел в прихожую, совершенно одурманенный, с трудом пробираясь через зыбучие пески сна, но, когда добрался до стола под вешалкой, звонки прекратились. От стен вокруг отскакивали пустые отзвуки эха. Я набрал 1471. По линии донесся шум, похожий на шипение морской раковины: этот в самое ухо ударяющий звук, похожий на шуршание волн, разбивающихся где-то очень-очень далеко. Я пару раз нажал на крохотные черные дужки рычага и попробовал снова. На этот раз до меня донесся лязгающий компьютеризованный голос телефонного автомата: «Вам позвонили в… двадцать… двадцать шесть… Номер вызывающего абонента не определен».

Я положил трубку и направился было обратно в гостиную, когда — бум-бум-бум-бум-бум — звук чьей-то ладони, стучащей во входную дверь, заставил меня сильно вздрогнуть и покрыться мурашками от ужаса. Я слегка приоткрыл дверь, и в щель ударил влажный порыв вечернего воздуха, пропитанного дождем. Снаружи стоял какой-то старик. Жилистый, с большим носом и крупным подбородком. В редеющих прядях, начесанных поверх лысины, скапливалась дождевая вода, сбегавшая вниз и повисавшая кристальными серьгами на длинных мочках его ушей. Руки он держал крест-накрест, запахивая отвороты плаща, и часто моргал из-за дождинок.

— Да? — сказал я.

— Вам бы надо забрать это в дом. Пропадет. Если уже не испорчено.

Я, проследив за его взглядом, посмотрел на крыльцо. У моих ног стояла насквозь промокшая коробка.

— Да, — сказал я. — Верно.

Он в безмолвном упреке задрал подбородок, затем повернулся и, по-прежнему сам себя обнимая, заковылял вниз по отданной во власть дождя и желтой от фонарей улице, не сказав больше ни слова.

Коробка на крыльце была большой, вроде тех, которыми вы пользуетесь, когда переезжаете. Она была обернута коричневой бумагой и пропитана влагой. Кроме того, она оказалась довольно тяжелой. Я неуклюже вертелся на крыльце, пытаясь не помять и не порвать ее промокших картонных краев о дверной проем. В конце концов мне это удалось, я осторожно ступил в прихожую и потянулся пяткой назад, чтобы захлопнуть входную дверь. Совершенно синхронно со стуком двери дно коробки порвалось и ее содержимое высыпалось на пол.

Письма. Влажная груда писем на ковре прихожей. Я поставил коробку под вешалкой и нагнулся, чтобы лучше их рассмотреть. Симиану Кеслеву, 90, Шеффилд-роуд. Гаррисону Броди, 102, Сейнт-Мэри-роуд. Стивену Холлу, 3, Йорк-стрит. Бобу Фентону, 60, Чарльзтаун-роуд. Ни одно из этих писем не было адресовано мне. Роясь в этой груде, я обнаружил непонятный набор других вещей. Видеокассету, плотно обернутую клейкой пленкой. Пластиковый футляр, содержавший две потрепанные тетради. Намного меньшую и тоже плотно обернутую клейкой пленкой картонную коробку, из которой, когда я поднял ее, чтобы осмотреть, раздался звук разбитого стекла. Я сидел на корточках над этой кучкой мелких вещиц и понимал, что, пожалуй, мне следует засунуть все это обратно в коробку, убрать в кухонный шкаф и постараться обо всем этом забыть. Если бы предметы были более таинственными, то я, возможно, так бы и поступил. Но я этого не сделал. Тетради и видеокассета? Это было слишком просто. Даже будучи такой механической личностью, в которую превратился, я не мог безразлично протекать мимо чего-то вроде этого.

Оставив груду писем там, где они упали, я взял кассету, футляр с тетрадями и коробку, из которой доносилось позвякивание разбитого стекла, после чего направился обратно в гостиную.

* * *

На видеокассете оказалась длившаяся почти час запись того, как в затемненной комнате вспыхивает и гаснет электрическая лампа.

И ничего больше.

Я пару раз перематывал пленку вперед и назад, просто чтобы в этом убедиться, но там ничего не было, кроме голой лампочки, включавшейся и выключавшейся, включавшейся и выключавшейся в полной тишине. После этого я вытряс на какую-то газету содержимое маленькой коробки — осколки стекла, проволочную спираль и цоколь разбитой лампы. Я догадался, что, возможно, взираю на «звезду» странного домашнего видеофильма, все еще крутившегося на телеэкране. Осторожно отложив осколки в сторону, чтобы иметь возможность обследовать их позже — бог его знает зачем, — я переключил внимание на тетради.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});