Сила и слава - Грэм Грин

— Немного, но это не имеет значения, — сказал человек и добавил с отталкивающим смирением: — Не окажете ли вы мне большую услугу?

— Какую?

— Немного… бренди.

— Я и так достаточно нарушил из-за вас закон, — сказал капитан Феллоуз. Он вышел из амбара и почувствовал себя выросшим вдвое, оставив согбенную фигурку в темноте среди бананов. Корэл заперла дверь и последовала за ним.

— Что это за религия, — сказал капитан Феллоуз, — клянчить бренди? Бесстыдство!

— Но ведь и ты иногда выпиваешь.

— Милая моя! — сказал капитан Феллоуз. — Когда ты станешь взрослой, ты поймешь разницу между тем, чтобы выпить немного бренди после обеда, и быть пьяницей.

— Может, я принесу ему немного пива?

— Нет, ты ничего ему не принесешь.

— Но ведь на слуг положиться нельзя.

Он ощутил бессильную досаду и сказал:

— Видишь, во что ты нас втравила!

Он вернулся в дом, вошел в спальню и стал рассеянно бродить среди обувных колодок. Миссис Феллоуз спала тяжелым сном. Ей снились свадьбы. Один раз она громко сказала: «Фата! Осторожней с моей фатой!»

— Что-что? — спросил он раздраженно. — Что?

Темнота упала, словно занавес. Минуту назад было солнце, и вот оно скрылось. Когда миссис Феллоуз проснулась, была ночь.

— Ты что-то сказал, дорогой?

— Это ты что-то сказала, — отозвался он. — Что-то о фате.

— Я, должно быть, задремала.

— До свадьбы и фаты еще далеко, — сказал он с мрачным удовлетворением. Он подошел и сел на кровать подальше от окна, не желая ничего видеть, ни о чем думать.

Сверчки завели свою песню, а за москитной сеткой светляки летали, как маленькие фонарики. Он положил свою тяжелую руку на тело под простыней, желая подбодрить жену и внушить ей уверенность, и сказал:

— Жизнь у нас сейчас неплохая, Трикси, верно? Совсем неплохая.

Но он почувствовал, как она вся сжалась: слово «жизнь» было запретным; оно напоминало о смерти. Она отвернула лицо к стене, а потом снова в отчаянии повернулась к нему. Фраза «повернуться к стене» тоже была запретной. Так она лежала, охваченная смертельным ужасом, ее страх все разрастался, захватывая все взаимосвязи и целый мир неодушевленных вещей; это было подобно эпидемии. Ни на что нельзя смотреть долго, потому что все таило угрозу… Даже простыня… Она сбросила ее с себя и проговорила:

— Так душно. Так душно…

Обычно счастливый и неизменно несчастная встречали на кровати ночь с чувством недоверия. Они были спутники, отрезанные от всего мира, для которых все бессмысленно, кроме того, что живет в их сердцах; они были как дети, которых уносит карета через безмерное пространство неведомо куда.

С какой-то отчаянной веселостью он начал напевать песенку военных лет; он не желал слышать шагов во дворе, направлявшихся к амбару.

* * *

Корэл положила на землю лепешки и кусок цыпленка и отперла дверь. Бутылку «Сервесы Монтесумы» она держала под мышкой. В темноте снова послышалась испуганная возня.

— Это я, — сказала она, чтобы успокоить его, но фонарик не включила. — Вот пиво и немного еды.

— Спасибо, спасибо.

— Полиция ушла из деревни на юг. Вам лучше пойти на север.

Он ничего не ответил.

— Что они с вами сделают, если найдут? — спросила она с жестоким любопытством ребенка.

— Расстреляют.

— Вам, наверное, очень страшно? — поинтересовалась она.

Он ощупью направился к двери, ближе к слабому свету звезд.

— Страшно, — сказал он, споткнувшись о связку бананов.

— А вы не можете бежать отсюда?

— Я пытался месяц назад. Пароход отходил, но тут меня позвали.

— Вы были кому-то нужны?

— Я оказался ей не нужен, — сказал он с горечью.

Теперь Корэл могла видеть его лицо на фоне звезд. О таком лице ее отец сказал бы, что оно не внушает доверия.

— Теперь видишь, — сказал он, — насколько я недостоин, раз так говорю.

— Недостоин чего?

Он прижал к себе свой чемоданчик и спросил:

— Какой сейчас месяц? Еще февраль?

— Нет, сегодня седьмое марта.

— Я редко встречал людей, которые знают числа. Через месяц или недель через шесть начнутся дожди. Когда начнутся дожди, — пояснил он, — я буду почти в безопасности. Понимаешь, полиция тогда не сможет передвигаться.

— Дожди для вас лучше? — спросила она: любознательность была у нее в характере. Билль о реформе, битва при Гастингсе и кое-что из французского языка уложились в ее голове, как в копилке. Она хотела иметь точные ответы на все вопросы и жадно их поглощала.

— Ах нет, нет! Дожди означают, что еще шесть месяцев придется жить вот так.

Он обгладывал цыплячью ножку. Девочка ощутила запах у него изо рта. Он был неприятен, напоминал о чем-то, слишком долго лежавшем на жаре.

— Я бы предпочел, чтобы меня схватили, — сказал он.

— Но разве вы не можете, — логично заметила она, — просто выдать себя?

На ее ясные и четкие вопросы у него были такие же ответы.

— Боль! — сказал он. — Самому пойти на такую боль невозможно. Да и мой долг не допустить, чтобы меня схватили. Видишь ли, моего епископа давно здесь нет. — Им владела курьезная педантичность. — Это мой приход.

Он нашел лепешку и стал жадно есть ее.

— Ситуация! — сказала она важно. Ей было слышно, как он пьет из бутылки.

— Я пытаюсь вспомнить, — проговорил он, — каким счастливым я был прежде.

Светляк, словно фонарик, осветил его лицо, лицо бродяги; что могло когда-то озарять его счастьем?

— В Мехико, — сказал он, — сейчас читают «Бенедиктус»[13]… Там епископ… Как по-твоему, вспоминает ли он хоть иногда?.. Они даже не знают, что я жив…

— Вы, конечно, можете отречься.

— Не понял…

— Отречься от вашей веры, — пояснила она, используя слово из «Истории Европы».

— Это невозможно! — сказал он. — Совершенно невозможно. Я ведь священник. Это не в моей власти.

Девочка внимательно слушала.

— А, это как родимое пятно, — сказала она. Ей было слышно, как он жадно допивал пиво. — Я могу поискать бренди у папы.

— Нет, нет. Ты не должна воровать.

Он прикончил бутылку: в темноте раздался долгий свистящий звук, должно быть, не осталось ни капли.

— Мне нужно идти, — сказал он. — Немедленно.

— Вы всегда можете вернуться.

— Это не понравится твоему отцу.

— Ему не надо знать, — ответила она. — Я сама позабочусь о вас. Моя комната как раз напротив этой двери. Постучите мне в окно. Давайте условимся о коде, — добавила она серьезно. — Понимаете, может постучаться кто-нибудь другой.

— Мужчина? — спросил он в ужасе.

— Как знать? Кто-нибудь еще, кто скрывается от властей.

— Ты это серьезно? — спросил он в полной растерянности.

— Такое бывает, — ответила она беспечно.

— Уже бывало?

— Нет, но, думаю, будет. Я должна быть наготове. Постучите три раза: два, тире и точка.

Он вдруг по-детски прыснул:

— Как это — тире?

— Вот так…

— То есть просто громко?

— По азбуке Морзе это тире.

Ему было трудно сосредоточиться, и он сказал:

— Ты очень добрая. Помолись за меня.

— Я в это не верю.

— В молитву?

— Я не верю в Бога. Я потеряла веру, когда мне было десять.

— Что ж, — сказал он. — Ну, тогда я буду за тебя молиться.

— Пожалуйста, — отозвалась она покровительственно. — Если вам хочется. Если вы еще придете, я научу вас азбуке Морзе. Это вам пригодится.

— Зачем?

— Когда вы спрячетесь на плантации, я смогу зеркалом сообщать вам данные о передвижении противника.

Он слушал серьезно.

— А тебя не увидят?

— Нет, — сказала она, — я всегда придумаю объяснение.

С неумолимой логикой она отметала все возражения.

— До свидания, дитя мое, — сказал он. Он помедлил у двери. — Если молитва тебя не интересует, то, может быть, тебе понравится… Я знаю один занятный фокус.

— Фокусы я люблю.

— Для этого нужны карты. У тебя есть?

— Нет.

Он вздохнул:

— Тогда ничего не получится.

У него вырвался легкий смешок, и она почувствовала запах пива у него изо рта.

— Тогда мне остается только молиться за тебя.

— Непохоже, чтобы вы очень боялись.

— Стоит выпить, — ответил он, — и с трусом происходят чудеса. Глоток бренди — и мне сам черт не страшен.

Он споткнулся о порог.

— До свиданья, — сказала она. — Надеюсь, что вы скроетесь.

Слабый вздох отозвался из темноты.

— Если они вас убьют, — сказала она тихо, — я им никогда не прошу, никогда! — Она не задумываясь готова была принять любую ответственность, даже мщение. В этом заключалась ее жизнь.

* * *

С полдюжины плетеных, обмазанных глиной хижин стояло на площади; две из них были разрушены. Вокруг копалось несколько свиней, и старуха с горячими углями переходила от хижины к хижине, зажигая маленький костер в центре каждого дома, чтобы дымом отогнать москитов. В двух хижинах жили женщины, а в третьей свиньи. В самой последней из уцелевших хижин хранился маис и жили старик, мальчик и целое племя крыс. На лужайке стоял старик и следил за тем, как огонь, идя по кругу, мерцал во мраке; это было похоже на ритуал, повторявшийся в один и тот же час в течение всей его жизни; седые волосы, седая жесткая щетина, худые смуглые руки, хрупкие, словно прошлогодние листья, — старик, казалось, пребывал вне времени. Он замер на грани жизни и смерти, и теперь ничто не могло изменить его. Он был старым уже много лет.