Мы одной крови — ты и я! - Ариадна Громова

Да нет, чего уж там, отлично я понимал, что мирное и незатейливое прошлое не вернется, что этот наш крохотный ласковый мирок разрушен изнутри таинственной силой и что тщетно я пытаюсь теперь отвести взгляд от грозного Духа Земли, которого сам же вызвал по неосторожности, как неопытный ученик чародея. Я механически жевал бутерброд с сыром, ел яичницу, глотал кофе и наспех просматривал газету, а сам все время ощущал настойчивый и требовательный взгляд Барса. И от этого противно сосало под ложечкой и было до того не по себе — ну прямо хоть плачь!

Я глянул на часы и охнул: опаздываю! Поспешно допил кофе и начал собирать со стола. «Это прямо-таки счастье, что мне уходить надо, я бы не выдержал тут!» — с облегчением подумал я. И тут же услышал тоскливое, протяжное мяуканье.

У меня сердце упало.

— Котенька, прости ты меня, большого двуногого дурака! — покаянно сказал я, хватая кота на руки. — Ну, помиримся, ладно?

Барс отчаянно обхватил лапами мою шею, тихо, но внятно проговорил на ухо: «Мам-ма!» — и, откинув голову, печально и проницательно поглядел на меня.»

Ну что тут делать? — думал я. — От него теперь ничего не скроешь. Впрочем… впрочем, он и раньше, наверное, многое понимал, только я этого не видел».

— Кот, дорогой, некогда мне! — умоляюще сказал я и посадил Барса на стул. — Опаздываю я. Скоро к тебе придет…

И тут я опять охнул. Ну да, придет Ксения Павловна навести порядок в квартире и накормить Барса. И что же будет, если Барс с ней заговорит? Разговоров потом не оберешься! Стоп, да ведь это, наверное, можно ему объяснить!

Я уставился на кота, мысленно представляя себе Ксению Павловну, кругленькую, упругую и верткую, как мячик, ее добродушное лицо, тоже круглое и светлое, как полная луна, и русые волосы, стянутые в тугой узел на затылке. «Интересно, как видит ее Барс?» — подумал я и постарался представить себе ее ноги, но решительно не мог припомнить, в чем же она ходит. Кажется, такие зеленые теплые туфли… или это у мамы зеленые туфли?.. Ну ладно! «Не говори с ней! — внушал я Барсу. — Не говори! Только «мяу»! Понял?»

— Мяу! — отчетливо проговорил Барс.

Он не мяукнул, а именно проговорил, на человеческий лад.

— Понял, умница моя! — обрадовался я. — Ну, до свидания, кот!

Я быстро погладил Барса, схватил плащ, берет, портфель и выбежал, одеваясь уже на ходу.

В институт я, конечно, опоздал и, войдя в лабораторию, начал жалко лепетать что-то о неполадках на московском транспорте. Александр Львович поднял седую курчавую голову и сочувственно посмотрел на меня сквозь толстенные линзы очков.

— Ах, до чего мне жаль вас, Игорь, просто выразить не могу! — хрипловато пропел он. — Чтобы в двадцать шесть лет уже потерять возможность нормально пользоваться нижними конечностями.

— Но ведь далеко же, Александр Львович! — неуверенно возразил я.

— Ну, я понимаю, что они у вас отказывают именно в часы «пик», а не на лыжной прогулке за городом, но тем обиднее и досаднее.

Сказав это, он опять уткнулся в свои пробирки. А я начал автоматически выполнять служебные обязанности. Проверил температуру в термостате; посмотрел в записи: «Утром 30.V приготовить 10 чашек Петри на 10–12 мл агара, 1,5 %"; взял отсеянные на косяки культуры — так, No№ 1040, 264, 249, 400, 589, пробирки, заткнутые тампонами из ваты и почерневшей от стерилизации марли; включил газ, сунул в голубой язычок огня тонкую проволочку бактериологической петли, прокалил ее; взял мазок, положил под микроскоп…

Все было привычным и не то чтобы скучным — нет, эта серия опытов давала обнадеживающие результаты, и проблема трансдукции меня интересовала действительно, а не только потому, что значилась в плане лаборатории. Трансдукция — это передача наследственных признаков бактериям при посредстве бактериофага… Ну, я опять отвлекся, а важно в данном случае только то, что я тогда никак не мог заниматься этой интересной работой, и результаты всех посевов и пересевов вдруг перестали меня интересовать.

Я отвел глаза от окуляра микроскопа и с тоской оглядел лабораторию. Чистенькая она такая, миленькая, светлая, пол разноцветным пластиком выстлан серые, красные, голубые квадраты, а вся мебель белая и стеклянная, полным-полно стеклянных поверхностей, стеклянной всякой всячины. Просторное, во всю стену, окно, боковые створки распахнуты. Солнце уже положило свою желтую горячую лапу на узкий подоконник и готовится залезть в комнату, и тогда спустятся белые гофрированные шторы, а на столе у Леночки — красно-фиолетовая персидская сирень, удивительно пышная и свежая.

Леночки не было, и Юрия не было. Юрий, кажется, ушел в библиотеку, а Леночка, наверное, висела на телефоне. Мы сидели вдвоем с Александром Львовичем. И я некоторое время пытался сообразить — не лучше ли будет посоветоваться с ним, он ведь умный, добрый и вообще… Но я представил себе, как начну рассказывать о говорящем коте, как Александр Львович посмотрит на меня сквозь зеленоватые цейсовские стекла в двадцать диоптрий, как насмешливо и сочувственно изогнутся его толстые губы и он скажет: «Ну, если вы теперь вообще не явитесь на работу, я уже буду знать, что мне думать по этому поводу: что вас переманили в цирк с этим говорящим котом!» Или что-нибудь в этом духе. А что может ответить нормальный здоровый человек, если ему начнут рассказывать какие-то детские сказочки о маркизе Карабасе и о коте в сапогах?

Все это я вполне уразумел в пределах минуты, но по-прежнему сидел за микроскопом и бессмысленно глядел на серебристо-черный кудрявый затылок шефа, на его сгорбленную спину в темно-синем, залоснившемся от носки пиджаке. Лучше б я не начинал думать об этом — уж очень мне стало опять тоскливо и страшно, и до того хотелось с кем-то поговорить, рассказать все, попросить совета или хотя бы сочувствия… Да разве это расскажешь? А я чувствовал, что не могу работать, не могу уже ни о чем думать, кроме этого. Я бестолково перелистывал контрольные записи опытов, но ничего не мог сообразить. «Не могу работать, ну просто не могу я сегодня работать!» — с отчаянием сказал я себе.

И вдруг Александр Львович, не поднимая головы, пробормотал:

— Ты к доктору должен пойти и сказать. Лекарство он даст, если болен.

— Вы о чем это? — спросил я, чувствуя, что сердце бьется не там, где ему положено, а примерно на уровне ключиц.

— Это из песни, — пояснил, не поворачиваясь, шеф. — А если из жизни, то почему вдруг такой молодой здоровый человек не может работать?

— Я этого не говорил… — пролепетал я, догадываясь, что произошло.

— А я — тем более! — рассеянно ответил Александр Львович.

Он уже отключился, для него тема разговора была исчерпана. Он просто подумал, что я, сам того не замечая, говорил вслух. Но я-то отлично знал, что ни словечка вслух не говорил, а только думал, напряженно думал — и мысли эти были адресованы прежде всего ему, касались его. Значит… значит… Нет, надо осторожненько проверить! Ну, например, пускай он тронет рукой правое ухо. Я представил себе очень отчетливо, как Александр Львович, не отрывая глаз от микроскопа, рассеянно поднимает руку и трогает ухо. И сейчас же я увидел это наяву — абсолютно точно повторенное, наверное, даже неосознанное движение: поднимается длиннопалая рука с набухшими венами, притрагивается к розоватой, просвечивающей верхушке уха и сейчас же опускается.

Все было уже ясно. И дальше рисковать не стоило, но меня одолевало идиотское, мальчишечье любопытство: а вот, мол, если бы внушить ему что-нибудь посложнее и позабавнее! Особенно хотелось мне, помню, внушить Александру Львовичу, чтобы он спел: «Ах, зачем я не кот на один только год!» Уж не знаю, почему мне пришла на ум именно эта ария из какой-то старинной оперетки, наверное, из-за слова «кот». Полнейший идиотизм, конечно. Но я с трудом обуздал свое воображение — и то поздновато. Александр Львович кашлянул, беспокойно заерзал, а потом сказал:

— Имейте в виду, коллега, что ваше нерабочее настроение явно относится к разряду инфекционных болезней. Мне тоже на минуточку захотелось бросить микробиологию и перейти на другую работу.

— Куда же именно? — неестественно спокойным голосом осведомился я.

— Какая разница куда? Ну, например, в театр музкомедии.

Н-да, сомневаться не приходилось. И не знаю, что делал бы мой почтенный шеф в оперетте, а вот я-то вполне спокойно мог бы переходить на работу в цирк. Даже без кота. Обеспеченный заработок.

И все равно — ничего не поймешь! Ну ладно, оказалось, что у меня способности гипнотизера. Ну, а кот-то? Говорящий кот? С ним как быть? Гипнотизеров на свете не так уж мало, а говорящие коты пока встречались только в сказках. Кот в сапогах, например, разговаривал куда почище Барса, а гофмановский Кот Мур даже записки вел и стихи сочинял. Но Барс — он-то ведь не сказка, он пять лет живет в квартире № 78, на четвертом этаже большого московского дома, дерет когтями мебель, играет с бумажкой и три раза в день ест тресковое филе, мясо или сырую печенку. И вот вчера, на шестом году своей кошачьей жизни, он заговорил и стал поддаваться гипнозу. Все же интересно — ну почему раньше этого не было, за все пять лет? Ни у меня, ни у него? Ладно, это дело десятое, пока надо основные проблемы решать. А как их решать? И, кстати, что делать с этой моей расчудесной способностью, если она действует так спонтанно и бесконтрольно? Нечего сказать, роскошные у меня взаимоотношения наладятся с окружающими, когда вся эта штука обнаружится, а она ведь непременно обнаружится — шила в мешке не утаишь!..