Русский романс - Полонский Е. П.

Считали романс поэтической и музыкальной классикой, как вдруг оказалось, что «профессионализм» и «совершенство форм» — дело десятое.

Рассуждая о романсе, жили в России; а оказались в Испании и Персии, на холмах печальной Грузии среди ночной мглы. И только потом, с еще большей силой, вновь внимали светлой печали русского романса.

Заглянули было послушать романсные элегии в изысканные музыкальные салоны и гостиные девятнадцатого, как в те же салоны вдруг влетела простая, общедоступная песня.

Обращение к этимологии обнаружило новые границы — филологического, языкового свойства. А погружение в историю выявило жанровую неопределенность романса как явления музыкально-поэтического.

Анализ конкретных текстов обнаружил внутреннюю диалогичность жанра, необходимость второго голоса, предположенного первым голосом лирического героя лично-всеобщих перипетий любовного события.

Говорили о другом, а сказали все-таки о романсе. Думали о романсе, а прикоснулись к личному, человеческому существованию, которое в безромансном своем бытии неполно, ущербно.

* * *

Романс как общекультурная человеческая ценность, необходимый фрагмент человеческого существования представляет собой естественное сочетание достоверности и мечты. Он — воплощенное чаяние. Даже если тот, кто слушает романс, в преклонном возрасте, то и тогда он возьмет у романса свое: чаяние предстанет как бывшее в молодые годы («Были когда-то и мы рысаками…»). Больше того. Романс дает иллюзию достижимости недостижимого.

Русский романс есть феномен национальной культуры, но феномен особого рода. Он обладает свойством быть в ней и одновременно как бы выходить за ее пределы, являя своеобразное свершение времен отдельной человеческой судьбы — помня о прошлом, зовя в будущее, сполна свидетельствуя об иллюзорно осуществленном «красиво-страдательном» настоящем.

Русский романс — это живой лирический отклик души народа, творящего свою героическую историю.

Вадим РАБИНОВИЧ

«Меня любила ты — я жизнью веселился…»

Становление жанра

Поэты XVIII — начала XIX века

ФЕОФАН ПРОКОПОВИЧ

(1681–1736)

1. Плачет пастушок в долгом ненастьи[20]

Коли дождусь я весела ведра               и дней красных, Коли явится милость прещедра               небес ясных? Ни с каких сторон света не видно —               все ненастье. Нет и надежды. О многобедно               мое счастье! Хотя ж малую явит отраду               и поманит, И будто нечто полготить стаду,               да обманет. Дрожу под дубом; а крайним гладом               овцы тают И уже весьма мокротным хладом               исчезают. Прошел день пятый, а вод дождевных               нет отмены. Нет же и конца воплей плачевных               и кручины. Потщися, боже, нас свободити               от печали, Наши нас деды к тебе вопити               научали. 1730

ВАСИЛИЙ ТРЕДИАКОВСКИЙ

(1703–1768)

2. Песенка любовна

Красот умильна!           Паче всех сильна! Уже склонивши,           Уж победивши, Изволь сотворить Милость, мя любиты                     Люблю, драгая,                     Тя, сам весь тая. Ну ж умилися,           Сердцем склонися; Не будь жестока           Мне паче рока: Сличью[21] обидно То твому стыдно.                     Люблю, драгая,                     Тя, сам весь тая. Так в очах ясных!           Так в словах красных! В устах сахарных,           Так в краснозарных! Милости нету, Ниже привету?                     Люблю, драгая,                     Тя, сам весь тая. Ах! я не знаю,           Так умираю, Что за причина           Тебе едина Любовь уносит? А сердце просит:                     Люби, драгая,                     Мя поминая. <1730>

3. Плач одного любовника, разлучившегося с своей милой, которую он видел во сне

Ах! невозможно сердцу пробыть без печали, Хоть уж и глаза мои плакать перестали: Ибо сердечна друга не могу забыти, Без которого всегда принужден я быти. Но, принужден судьбою или непременной, И от всея вечности тако положенной, Или насильно волей во всем нерассудной, И в порыве склониться на иное трудной. Ну! что ж мне ныне делать? коли так уж стало. Расстался я с сердечным другом не на мало. Увы! с ним разделили страны мя далеки, Моря, лесы дремучи, горы, быстры реки. Ах, всякая вещь из глаз мне его уносит, И кажется, что всяка за него поносит Меня, сим разлученьем страшно обвиняя, И надежду, чтоб видеть, сладку отнимая. Однак вижу, что с ними один сон глубоки, Не согласился; мнить ли, что то ему роки Представлять мила друга велели пред очи И то в темноту саму половины ночи! Свет любимое лице! чья и стень[22] приятна! И речь хотя мнимая в самом сне есть внятна! Уже поне[23] мне чаще по ночам кажися И к спящему без чувства ходить не стыдися. <1730>

АЛЕКСАНДР СУМАРОКОВ

(1717–1777)

4. «Уже восходит солнце, стада идут в луга…»[24]

Уже восходит солнце, стада идут в луга, Струи в потоках плещут в крутые берега. Любезная пастушка овец уж погнала И на вечер сегодни в лесок меня звала. О темные дубравы, убежище сует! В приятной вашей тени мирской печали нет; В вас красные лужайки природа извела Как будто бы нарочно, чтоб тут любовь жила. В сей вечер вы дождитесь под тень меня свою, А я в вас буду видеть любезную мою; Под вашими листами я счастлив уж бывал И верную пастушку без счету целовал. Пройди, пройди скоряе, ненадобной мне день, Мне свет твой неприятен, пусть кроет ночи тень; Спеши, дражайший вечер, о время, пролетай! А ты уж мне, драгая, ни в чем не воспрещай. <1755>