Гейнрих фон Офтердинген - Новалис

— Подумай, сын мой, — воскликнул старый рыцарь. — Предстоит вскоре новый крестовый поход. Сам император поведет наши полчища на восток. По всей Европе снова раздается призыв креста, и всюду пробуждается геройская благочестивая отвага. Как знать, не будем ли мы сидеть все вместе через год в великом мировом граде Иерусалиме, радуясь победе и поминая отчизну за вином родной страны. У меня в доме живет восточная девушка; я могу показать ее тебе. Они очень привлекательны для нас, западных людей, и если ты хорошо владеешь мечом, то у тебя не будет недостатка в прекрасных пленницах. Рыцари громко запели крестовую песнь, которую в то время пели по всей Европе:

«В руках неверных гроб священный,Спасителя святая сень.Ее клеймят хулой презренной,Ее поносят каждый день.Нас заглушенный зов тревожит:О, кто позор мой уничтожит!

Где рыцарские ополченья?Христовой веры где оплот?Кто принесет ей возрожденье?Кто в наше время крест возьметИ в ревности о Божьем склепеПозорные сломает цепи?

Вот по ночным морям и нивамИдет священная вражда;Взывает к сонным и ленивымВ поля, в селенья, в города,Повсюду буря восклицаний:В поход и к бою, христиане!

И ангелы повсюду зримы,Их лики немы и грустны,И у порогов пилигримыСтоят отчаянья полны;Всех призрак истомил единый:Неистовые сарацины.

Заря пылает алой кровьюВ краю далеком христиан.И каждый болью и любовьюИ умиленьем обуян.Хватают все — и крест, и латы,Родной очаг покинуть рады.

И все горят, друг с другом споря,Порывом Божий гроб спасти,Стекаются на берег моря,Чтоб путь священный обрести.И дети прибегают тоже,Восторженные толпы множа.

Высоко над толпой сияяКолеблет знамя знак креста.Вот верные у двери Рая,Его распахнуты врата;Все жаждут счастьем насладиться,За веру смерти причаститься.

Вперед! Господне ополченьеСтремится в даль заветных стран.Смирит неверных исступленьеДесница Бога христиан.Мы Божий гроб, добытый боем,В крови язычников омоем.

И реет Девы лик бессонныйСредь светлых ангелов небес,И кто упал, мечом сраженный,В Ее родных руках воскрес.Она в сияньи и в печалиСклоняется к бряцанью стали.

К святыням! И за битвой битва!Гуди, глухой могильный зов!Прощен победой и молитвойВеликий грех земных веков!Умрет языческая злоба,И нам в удел — святыня Гроба».

Гейнрих был глубоко потрясен. Гроб Господень представился ему в виде бледного образа благородного юноши, сидящего на большом камне, среди дикой толпы, и подвергающегося страшным истязаниям; ему казалось, что он обращает горестное лицо к кресту, сверкающему в глубине и без конца повторяющемуся в вздымающихся морских волнах.

В эту минуту за Гейнрихом прислала мать; она хотела представить его хозяйке дома. Рыцари были так поглощены питьем и беседой о предстоящем походе, что не заметили как удалился Гейнрих. Он застал свою мать в сердечной беседе со старой доброй хозяйкой замка, которая ласково приветствовала его. Вечер был ясный; солнце спускалось к закату, и Гейнриху, которого тянуло к одиночеству и в золотистую даль, видневшуюся из мрачной залы через узкие глубокие сводчатые окна, разрешили погулять за воротами замка. Он поспешил выйти на воздух. Душа его была в смятении. С высоты старого утеса он увидел прежде всего лесистую долину, через которую мчался поток, приводивший в движение несколько мельниц; шум их колес едва доносился из глубины; далее расстилалась необозримая полоса гор, лесов и долин. От этого вида улеглась его внутренняя тревога. Прошло воинственное возбуждение, и в нем осталось только прозрачное, исполненное образов томление. Он чувствовал, что ему не достает лютни, хотя собственно не знал, какой она имеет вид и какие вызывает звуки. Мирное зрелище дивного вечера погружало его в нежные грезы; цветок его души мелькал перед ним временами, как зарница. Он шел, пробираясь сквозь кусты, и карабкался на мшистые скалы, как вдруг поблизости раздалось из глубины нежное, проникающее в душу женское пение, сопровождаемое волшебными звуками. Он не сомневался, что это звуки лютни; остановившись в глубоком изумлении, он услышал следующую песню, пропетую на ломаном немецком языке:

«Разве сердце на чужбинеНе изноет никогда?Разве сердцу и донынеБлещет бледная звезда?О возврате тщетны грезы.Катятся ручьями слезы,Сердце рвется от стыда.

Я б тебя — лишь день свободы!Миртом темным оплела!В радостные хороводыК резвым сестрам увела,Я бы в платьях златотканных,В кольцах ярких и чеканныхПрежней девушкой была!

Много юношей склонялисьЖарким взором предо мной:Нежные напевы мчалисьЗа вечернею звездой.Можно ль милому не верить?Верность и любовь измерить?До могилы милый — твой.

Здесь к ручьям сквозным и чистымНаклонен небесный лик,К волнам знойным и душистымУтомленный лес приник.Меж веселыми ветвями,Меж плодами и цветамиРаздается птичий крик.

Где вы, грезы молодые,Милая моя страна?Срублены сады родные,Башня замка сожжена.Грозные, как буря в море,Все смели войска в раздоре,Рай исчез, и я одна.

Грозные огни взвивалисьВ воздух неба голубой,На лихих конях ворвалисьВ город недруги гурьбой.Наш отец и братья бьются.Не вернутся! Не вернутся!Нас умчали за собой.

Взор туманится печалью;Родина, родная мать!Вечно ли за этой дальюО тебе мне горевать?Если б не ребенок милый,Я давно нашла бы силыЦепи жизни разорвать».

Гейнрих услышал рыдание ребенка и чей-то утешающий голос. Он спустился вниз сквозь кусты и увидел сидящую под старым дубом бледную, изможденную девушку. Прекрасное дитя, плача, обвивало ее шею; у нее тоже текли слезы из глаз, и на лугу подле нее лежала лютня. Она несколько испугалась, увидав незнакомого юношу, который приблизился к ней с грустным лицом.

— Вы, верно, слышали мое пение, — ласково сказала она. — Ваше лицо мне кажется знакомым; дайте припомнить. Память моя ослабела, но вид ваш будит во мне странное воспоминание о счастливом времени. О, да! Вы как будто похожи на одного из моих братьев, который еще до нашего несчастия расстался с нами и отправился в Персию к одному знаменитому певцу. Быть может, он еще жив и горестно воспевает несчастие своей семьи. Жаль, что я не помню хоть некоторые из тех дивных песен, которые он оставил нам! Он был благороден и нежен и самой большой радостью была для него его лютня.

Дитя, находившееся при ней, девочка, десяти или двенадцати лет, внимательно смотрела на незнакомого юношу, тесно прижимаясь к груди несчастной Зулеймы. Сердце Гейнриха преисполнилось жалости. Он стал утешать певицу добрыми словами и попросил ее подробнее рассказать ему свою историю. Она охотно исполнила его просьбу, Гейнрих сел против нее и услышал рассказ, часто прерываемый слезами. Более всего при этом прославляла она свою родину и свой народ. Она говорила о благородстве соотечественников, об их чистой, сильной отзывчивости к поэзии жизни, так же как к дивной, таинственной прелести природы. Она описывала романтические красоты плодородных аравийских земель, расположенных наподобие счастливых островов, среди недвижных песчаных пустынь. Они точно убежища для угнетенных и усталых, точно райские селения, полные свежих источников, журчащих среди густых лугов и сверкающих камней вдоль древних рощ, населенных пестрыми птицами с звучными голосами, и привлекают разнообразием следов старинного достопримечательного времени.

— Вас бы поразили, — сказала она, — пестрые, светлые, странные письмена и изображения, которые вы увидели бы на древних каменных плитах. Они кажутся такими знакомыми и не без основания так хорошо сохранившимися. О них думаешь и думаешь, кое-что в отдельности начинает казаться понятным, и тем глубже загорается желание постигнуть глубокие соотношения этих древних начертаний. Неведомый дух их необычайно возбуждает работу мысли, и хотя и не находишь желанного, все же делаешь тысячу замечательных открытий в себе, и они придают жизни новый блеск, дают душе надолго плодотворные занятия. Жизнь на издревле населенной земле, уже некогда прославившейся благодаря прилежанию населения, благодаря его работоспособности и любви к труду, имеет особую прелесть. Природа кажется там более человечной и более понятной; смутные воспоминания, при прозрачности настоящего, отражают картины мира в резких очертаниях; таким образом получается впечатление двойного мира, который теряет тем самым тяжесть и навязанность и становится волшебной поэмой наших чувств. Как знать, не сказывается ли в этом непонятное вмешательство прежнего, незримого теперь населения; быть может, это и тянет людей, в определенное время их пробуждения, из новых мест на старую родину их племени, с таким разрушительным нетерпением побуждая их отдавать кровь и достояние за владение этими землями.