Ставка на совесть - Юрий Пронякин

Тот выпрямился, удивленно глянул на командира батальона: откуда, мол, вам известно? — и со вздохом сказал:

— Таких, как Бригинец, раз, два и обчелся.

— Воспитывать нужно, — сказал Хабаров.

— Пока вырастишь, глядь — он уже увольняется, — ответил Кавацук.

— Чего ж ты хочешь? Чтобы увеличили срок службы? — насмешливо бросил Самарцев.

— Да нет… Впору сократить его. И порядку будет больше, и боеготовность не пострадает.

— Ну, это не нашего ума дело, — протянул Самарцев.

Но Кавацук перебил его:

— Демократию зажимаешь.

— Пожалуйста, высказывайся. Только по существу. Сам ведь жалуешься: времени на воспитательную работу нет.

— Конечно нет, — принял сторону Кавацука Сошников. — А замполитов в ротах упразднили.

— Зато есть партгруппы и комсомольские организации, — поднял голову Петелин.

— А кто за роту отвечает? — снова сел на своего конька Кавацук.

— Ты, понятно. Но дай почувствовать это и им, — возразил Самарцев.

— А время? Где время на это взять? — выставил контрвопрос Сошников.

Хабаров внимательно слушал каждого. Но он сомневался, чтобы все упиралось в загруженность офицеров. И почему никто не говорит о Перначеве? Ведь именно его отношение к служебному долгу обсуждается на бюро. И в этом молчаливом обходе того, что, казалось Хабарову, должно было офицеров взволновать, он мало-помалу разглядел ответ на тревоживший его вопрос и попросил слова.

— Без рекогносцировки трудно организовать бой, да еще на незнакомой местности… — начал он негромким, ровным голосом. — Вот мы с товарищами Петелиным и Самарцевым и решили поговорить о наших делах на бюро. Да и причина для этого основательная — последний фокус Перначева. Именно последний… У него и раньше случалось по службе… На прошлой неделе проверял я занятия в поле. И что же вижу? Положил Перначев взвод на снег и ну объяснять, как солдат должен атаковать противника. Долго, очень долго объяснял, а потом удивляется: почему подчиненные слабо усвоили? А если бы вас, товарищ Перначев, вот эдак, в снег… Как бы вы восприняли учебный материал? — Хабаров сделал паузу и, повысив голос, продолжал: — Я не говорю о других недостатках в организации занятия. Например, Перначев совершенно забыл о «противнике» и никак его не обозначил. Я считаю так: раз ты выбрал себе в жизни дорогу — быть офицером, так иди по ней, как при форсированном марше, выкладывай всего себя. Давайте условимся: сообща отбросим все, что не годится. И еще хочу вам заметить: о каждом офицере я буду судить не по прошлым заслугам или промахам, а по нынешней работе. И прошу партийную организацию помочь мне. — Хабаров помолчал, словно обдумывая, что бы еще сказать, потом повернулся к Перначеву и подобревшим голосом закончил: — Хочу верить: когда у вас истечет кандидатский стаж, мы единогласно примем вас в партию.

— Буду стараться… — подавленно вымолвил лейтенант.

IV. ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ

1

Настроение полковника Шляхтина было испорчено с самого утра. Едва он переступил порог своего кабинета, как ему доложили: накануне вечером в городе возле «забегаловки» был задержан патрулями солдат автороты. Шляхтин приказал «дать сукину сыну на полную катушку», выговорил замполиту за то, что он плохо воспитывает людей, подписал срочные бумаги и, выполнив целый ряд других неотложных дел, натянул шинель, надел папаху. В меру заломленная назад, эта папаха очень была к лицу полковнику, мужественно красивому, с подкрученными черными усами и густыми, вскинутыми, как орлиные крылья, бровями над крупным, с горбинкой, носом.

Хлопнув дверью, Шляхтин тяжелыми широкими шагами прошел мимо вытянувшегося за столиком дежурного и через плечо бросил:

— Я — к танкистам.

Шляхтин направился в танковый парк пешком, чтобы попутно хозяйским глазом обозреть хранилища и службы. Иван Прохорович знал свой полк не по рапортам и докладам. Каждый день он бывал то в поле, то в классе на занятиях, то в каком-нибудь подразделении и все видел, ничего не упускал. И уж если кого-то «вызывал на ковер», то разил его фактами.

Пройдя через заснеженный плац, иссеченный протоптанными дорожками, Шляхтин избрал путь мимо хранилищ. Дверь продовольственного склада была открыта, и Шляхтин чуть не завернул туда. Прежде он не упускал такой возможности. Иван Прохорович ревностно следил за тем, чтобы солдатам выдавали все, что положено по нормам довольствия, чтобы продукты были доброкачественные, а пища — вкусная. Но в последнее время Шляхтин стал обходить продсклад. И вот почему. Как-то, зайдя туда, он с грубоватой усмешкой бросил заведующему, уже немолодому старшине-сверхсрочнику:

— Ну, как дела? Воруешь?

Шляхтин при случае говаривал, ссылаясь почему-то на Суворова: мол, интенданта можно сажать без суда уже через год после назначения на должность.

Заведующий складом обиделся:

— Можете проверить, товарищ полковник, ворую или нет… — А на партийном собрании взял и сказал, что такие придирки коммуниста Шляхтина считает для себя оскорбительными, что, если его подозревают, пусть произведут ревизию. Заявление старшины прозвучало для всех столь же неожиданно, как для новобранца первый выстрел, когда ему в обойму учебных патронов незаметно вкладывают боевой: ведь старшина выступил против командира полка! Такого еще не случалось. И собрание молчало. Из затруднительного положения вывел всех сам Шляхтин. Метнув глазами молнию, он отчеканил:

— Нечего суесловить. Ревизию так ревизию. Завтра же назначу. Но запомните: если уличу кого в шахере-махере, оторву голову и прикажу сварить холодец.

Все засмеялись, и углы старшинской дерзости были сглажены.

Верный своему слову, Шляхтин назначил комиссию по проверке продовольственного склада и столовой. Никаких злоупотреблений комиссия не вскрыла. Тем не менее Шляхтин перед старшиной и другими заподозренными в плутовстве не извинился.

— Ничего, профилактика, — посмеивался он. — Чтобы не соблазнялись… — Но в склад заходить стал реже.

Какими-то путями слушок об этом курьезе дошел до начальника политотдела дивизии полковника Ерохина, и он при случае сказал Шляхтину, пытливо глядя на него снизу (Ерохин был невысок и щупл, с кажущимся непомерно большим от пролысины лбом):

— Ты что это честной народ жульем обзываешь?

— Когда проворуется, поздно будет.

— Неверную линию гнешь, Иван Прохорович, — видеть в людях только черное.

— А на розовое не́ черта глаза пялить, оно напоказ.

— Откуда такая подозрительность? — Ерохин склонил голову набок и сощурил глаза.

— Не подозрительность это, Олег Петрович. Для меня дороже солдата нет никого, о нем пекусь, — не отводя взгляда от глубоко посаженных глаз начальника политотдела, ответил Шляхтин.

Он говорил правду. И Ерохин это знал. Но все равно не преминул, как он шутя говаривал, «подхлестнуть вожжой крутонравого мужика»:

— Учти, партийная комиссия давно на тебя зубы точит.

— За что?

— За хамское отношение к людям, — миролюбиво ответил Ерохин и даже улыбнулся, словно речь шла о чем-то несущественном и забавном. Он всегда так разговаривал со Шляхтиным, тот даже не успевал обижаться. Лишь потом, наедине с собой, начинал постигать смысл услышанного, но воспротивиться, сказать что-то в свою защиту было уже некому.

Укор начподива задел Шляхтина за живое. И будь Ерохин поблизости (он успел уже уйти), Шляхтин сказал бы ему: «Нет уж, дорогой товарищ, сюсюкать с подчиненными не в моей натуре и себя мне не переделать — принимайте, какой есть, коль доверили мне полк. Я командир, я за все в ответе. Мне лучше знать, что делать и как себя вести».

Ивану Прохоровичу казалось, что лишь он один по-настоящему болеет за полк. Другие же — только так, для вида. Изменить это ошибочное представление о человеческой порядочности Иван Прохорович не мог, хотя временами смутно сознавал свою неправоту. Слишком много видел он такого, что на веру принимал за добропорядочное, но что на деле оказывалось далеко не таковым. Жизнь есть жизнь. Одних она учит мудрости, других — подозрительности. Шляхтину в большей мере досталось второе. «Не подведет тебя только твоя собственная персона, и то если не пьяна и не больна», — стало одним из его житейских принципов. Правда, с этим принципом случалось глотать горькие пилюли, но Шляхтин, проглатывая, упрямо стоял на своем.

В танковом парке командир полка пробыл до обеда, дал зампотеху взбучку за неорганизованность в обслуживании техники и приказал немедленно устранить неполадки. На обратном пути Шляхтин зашел в солдатскую столовую. Это было просторное помещение с двумя рядами длинных столов, застланных голубой клеенкой; под потолком плавал влажный пар; остро пахло щами. Полковник остановился возле первого стола, и улыбнулся дружно орудовавшим ложками солдатам: