Кронштадт - Войскунский Евгений Львович

— Отсюда до Кронштадта двести двадцать миль, — говорит Иноземцев.

— Во! — торжествует Степан-правый. — Я ближе к истине!

— Да тихо вы! — говорит Фарафонов. — Сколько ни есть миль, все будут наши.

— Товарищ лейтенант! — никак не уймется Степан-левый. — А правда, что бомбы, которые мы в Курисари доставили, на Берлин сыпятся?

Это строжайшая тайна. Несколько базовых тральщиков, «Гюйс» в том числе, в середине августа доставили из Кронштадта в Куресааре — порт на острове Эзель — секретный груз. Секреты за борт корабля вообще-то не улетают, но по корабельным каютам и кубрикам расходятся быстро. Да и как их скроешь, если при погрузке было видно: плыли под стрелами портовых кранов ящики с бомбами. А уж бомбы! Таких моряки не видывали — говорили, что в полтонны и даже в тонну весом. А в порту Куресааре груз принимали летчики — голубые просветы на нашивках тоже видны невооруженным глазом. Не требовалось особой сообразительности, чтобы этот рейс сопоставить с оперативными сводками, сообщавшими — уже несколько раз — о том, что наша авиация бомбит Берлин. Разговоров много шло об этих неожиданных бомбежках: ведь с какого расстояния влепили Гитлеру в самый глаз!

— Не знаю, Тюриков, — терпеливо говорит Иноземцев. — Вернее, знаю столько же, сколько и вы. Может, теперь помолчите немного?

— Помолчу, товарищ лейтенант, — застеснялся Степан-левый.

— Вот спасибо. Значит, задачи у нас следующие…

Соседа по каюте, штурмана Слюсаря, конечно, нет. В море Слюсарь торчит безвылазно в ходовой рубке.

Скинув ботинки, Иноземцев раздвигает синюю репсовую портьеру, укрывающую койки — одну над другой, — и забирается на верхнюю. Великое дело — побыть хоть недолго одному. Без Слюсаря.

С первого дня донимает его Слюсарь подначками. Тогда, в первый день, за ужином в кают-компании, только познакомившись и расспросив — кто да откуда, Слюсарь вдруг сделался задумчив, морщины по лбу пустил.

— Никак не могу припомнить слова к одной песне, — обратился он к Иноземцеву. — Мотив помню, а слова — нет. Не поможешь, Юрий Михайлович?

И напел, мерзавец, всем известный простенький мотив: та-ра-ра-ра та-ра-ра-а, та-ра-ра-ра ра-ра…

— «Дайте в руки мне гармонь, золотые планки», — напомнил Иноземцев.

Только этого и нужно было Слюсарю.

— А… не хочешь? — спросил он с добродушной ухмылочкой.

Комиссара не было тогда за столом, комиссар эту словесность не любит, и при нем Слюсарь не решился бы на такую «покупку». А Волков усмехнулся только. И Козырев засмеялся, и другие командиры. А он, Иноземцев, покраснел, промолчал, вместо того чтоб отбрить насмешника.

Вот и с каютой ему не повезло. На переходе из Куресааре в Таллин крупным осколком бомбы пробило борт как раз в том месте, где была каюта инженера-механика. Пробоину заткнули, заделали, но жить в аварийной каюте нельзя, и его, Иноземцева, сунули в каюту к Слюсарю, благо она двухместная. Временно, конечно, до зимнего ремонта. Но до зимы еще надо дожить…

Поспать надо часок, вот что. Иноземцев закидывает руки за голову, закрывает глаза. Привычно плещется, ударяя в борт, вода. Покачивает. Привычно гудит внизу дизель-генератор.

Странно все-таки повернулась у него, Иноземцева, судьба. Учился в хорошем институте, уже к диплому шло, готовился стать кораблестроителем, как вдруг прошлой осенью их курс перевели в Высшее военно-морское инженерное училище имени Дзержинского — в Дзержинку. Согласия не спрашивали. Флоту нужны инженеры-механики, понятно? Как не понять. Раз нужно, значит, нужно…

Поспать! На переходе вряд ли удастся.

Нет, не спится. Мысли снова и снова переносят Иноземцева в Ленинград. Тогда, в июне, была у него хорошая гонка с госэкзаменами, с практикой на Балтийском заводе. Домой удалось уволиться только раз, в начале месяца. А 21-го, в субботу, собрался было, да неудачно: увольнения почему-то отменили. Из дежурки он позвонил домой и услышал Танин голос. «Здорово, сестрица-каракатица», — сказал он. Вместо обычного ответа «Здорово, братец-квадратец» в трубке раздался всхлип, а потом жалобная скороговорка: «Ой, Юрка, хорошо, что ты позвонил…» — «Чего ревешь? — спросил он, еще сохраняя благодушно-покровительственный тон, но уже охваченный дурным предчувствием. — Химию завалила?» То, что он услышал в ответ, поразило его. Пришло из Мурманска письмо от папы, что было в письме, она, Таня, не знает, но мама быстро собралась и уехала в Мурманск. Кому-то позвонила, просила помочь с билетом и вот — два часа назад отправилась на вокзал. «Может, отец заболел там?» — сказал Иноземцев. «Я тоже так подумала, но мама сказала, что нет, папа здоров, просто им нужно срочно повидаться. Тебе велела передать, чтоб не беспокоился… Мне оставила пятьдесят рублей и суп на два дня…» — «Погоди ты с супом, Танька. Сказала она, когда вернется?» — «Сказала, что уезжает на несколько дней… — Таня опять всхлипнула. — Юрка, приезжай… я боюсь чего-то…» — «Не смогу сегодня — увольнение отменили. Ты сдала химию?» — «Да, вчера… четверка…» — «Ну, молодчина. Это последний экзамен? Значит, кончила школу, поздравляю… Почему молчишь? Что надо сказать?» — «Спаси-ибо», — протянула Таня. «И прекрати реветь, слышишь? Завтра я приеду».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Назавтра началась война. В училище был митинг, и сказало начальство на том митинге, что выпуск у них будет ускоренный. И верно, завертелась, закрутилась учебная машина, и в субботу 5 июля стояли уже они в строю в новеньких кителях с лейтенантскими нашивками, и начальник училища вручал им дипломы.

Только 6 июля вырвался наконец Иноземцев домой. От трамвайной остановки на Кирочной несолидно бежал с чемоданом до дома, взлетел на третий этаж — и прилип к запертой двери. Звонил, стучал — ни черта. Горячим потом прошибло его. Что еще стряслось, гос-споди?.. На стук выглянула из своей квартиры соседка, вдова известного полярника. Сказала, что Софья Петровна еще не приехала, а Таня, может, в магазин вышла. «Зайди ко мне, Юра, что ж стучать без толку». Она, соседка, их всех хорошо знала — дом-то был полярников, тут все друг друга знали по зимовкам, плаваниям, по Арктическому институту. «Анна Осиповна, — спросил Иноземцев, — что в Мурманске могло случиться? Почему отец срочно вызвал маму?» — «Почему вызвал, не знаю, — сказала соседка, глядя на Иноземцева сквозь пенсне. — Не похоже это на твоего отца. Я Михал Алексеича давно знаю, с тех пор, как начинали станцию на Тикси. Деликатный он…» — «Вы говорите, не похоже… Что ж тогда? Почему мама уехала с такой срочностью? Тане сказала, что дело не в болезни…» — «Мало ли что, — медленно проговорила Анна Осиповна, подняв седые брови. — В жизни полно неожиданностей, Юрочка».

Через полчаса он увидел Таню с балкона. Она шла быстрой своей походкой, тоненькая и острогрудая, больше похожая на нескладного подростка, чем на девушку, которой почти восемнадцать. На ней было сиреневое платье, открытое до плеч, и белые босоножки. Иноземцев вышел ей навстречу на лестничную площадку, Таня радостно ойкнула, повисла у него на шее.

В квартире было неуютно и пусто, — наверно, оттого, что матери не было дома. Она часто работала дома — редактировала книжки для детей — и заполняла квартиру властным голосом, твердыми шагами, долгими телефонными разговорами с авторами книг.

Отец постоянно бывал в разъездах, командировках — в квартире он скорее был гостем, чем обитателем.

От матери пришла только одна открытка из Мурманска, от 25 июня. Таня уже читала Иноземцеву эту открытку по телефону, теперь же он прочел сам, всматриваясь в быстрый разбег немногих строк и пытаясь проникнуть в их скрытый смысл. «Жду прилета папы с Н. Земли, придется задержаться еще на несколько дней… Очень тебя прошу питаться нормально, не забывай покупать кефир… Ужасно, что началась война…» Ничего тут не было такого, что могло бы помочь догадке. Почему нужно непременно дожидаться возвращения отца с Новой Земли? А если он там застрянет? Если и сама мама застрянет в Мурманске? Ведь там фронт недалеко: Финляндия воюет на стороне Гитлера…