Горменгаст - Мервин Пик

— Коза у нас есть? — спросил он. — Ну же, ну же, любезный — да или нет? Есть у нас коза или таковая отсутствует?

Слуга положительно заверил его, что коз в хозяйстве не имеется.

— Ну так, сделайте милость, отыщите какую ни есть. И немедля. Нам необходима коза. Ступайте.

Графиня уселась поудобнее, широко раздвинув ступни и свесив по сторонам кресла тяжелые весноватые руки. Наступило молчание, которое даже Прюнскваллор не нашел чем нарушить. В конце концов нарушил его голос Графини.

— Зачем вы втыкаете ножи в потолок?

Доктор заново перекрестил уже скрещенные ноги и последовал за безучастным взглядом Графини, прикованным к длинному хлебному ножу, который, казалось, вдруг заслонил собою все находившееся в комнате. Одно дело — нож в каминной решетке, или на подушке, или под креслом, и совсем другое — нож, окруженный белой пустынею потолка: такому негде укрыться, он наг и вопиющ, как свинья в кафедральном соборе.

Впрочем, Доктор находил плодоносным любой предмет разговора. Его пугало лишь отсутствие темы, а столкнуться с таковым ему случалось редко.

— У этого ножа, ваша светлость, — сказал он, окидывая названное орудие взглядом, исполненным глубочайшего уважения, — хоть нож он всего только хлебный, имеется своя история. История, мадам! И весьма интересная.

Он обратил к гостье взгляд. Гостья безучастно ждала.

— Сколько ни выглядит он скромным, неромантичным, несоразмерным и грубым, для меня этот нож многое значит. Хоть я, мадам, смею вас уверить, я — человек не сентиментальный. Тогда почему же? — спросите вы себя. Почему? Позвольте, я вам все расскажу.

Он сцепил ладони и несколько сгорбил узкие, изящные плечи.

— Именно этим ножом, ваша светлость, я произвел первую мою успешную операцию. Я скитался в то время в горах. Огромных, поросших травою горах. Полных своеобразия, но начисто лишенных обаяния. Я был один с моим верным мулом. Мы заблудились. Над головою моей промчал метеор. Но что проку было нам от него? Никакого решительно не было. Он лишь вывел нас из себя. На миг в нездоровых зарослях папоротника обозначилась тропа. Определенно не та, что нам требовалась. Она лишь привела бы нас обратно в трясину, из которой мы только что выбрались, убив на это полдня. Каково изложено? Как коряво изложено, ваша светлость, ха-ха-ха-ха-ха! Так о чем я? Ах, да! Совершенная тьма. Многие мили до чего бы то ни было. И что же вдруг происходит? Удивительнейшее событие. Я погоняю мула палкой — в ту минуту я ехал на нем, — и внезапно эта скотина вскрикивает, точно дитя, и оседает наземь. А оседая, поворачивает ко мне огромную, косматую голову и, хоть света совсем мало, я вижу, что глаза его положительно молят меня об избавлении от некой непонятной мне муки. Следует сказать, ваша светлость, что мука есть вещь мучительная для всякого, кого она мучает, но обнаружить вместилище муки в муле, во тьме, средь гор и нездоровых зарослей папоротника, это… э-э… нелегко (литота!), ха-ха-ха! Однако надо же что-то и предпринять. Мул, здоровенный такой, уже лежит в темноте на боку. Я успел соскочить с него, пока он оседал, и уже напрягал мои умственные способности до пределов возможного. Глаза животного, не отрывавшиеся от меня, походили на лампы, в которых кончается масло. Я задал себе пару вопросов — уместных вопросов, как мне представлялось в то время, — и первый из них был таков: ЯВЛЯЕТСЯ ли его мука душевной или телесной? В первом случае, темнота не составит помехи, однако исцеление окажется делом прекаверзным. Во втором, темнота не сулит никакого добра, зато задача, которую предстоит разрешить, — вполне по моей части. Или почти по моей. Я выбрал второе, и благодаря скорее удаче, нежели тому удивительному шестому чувству, которое нарождается в человеке, очутившемся один на один с мулом среди поросших травою гор, почти сразу же обнаружил, что выбор мой оказался верен, ибо, едва решившись исходить из начал телесных, вцепился мулу в голову и повернул ее под таким углом, чтобы тусклое тление его глаз окатило — слабенько, разумеется, но, тем не менее, окатило смутным светом остальное его тулово. И я был немедля вознагражден. Взорам моим предстал чистейший случай «инородного тела». Вкруг задней ноги животного обвился — уж и не скажу вам, сколько раз — питон! Даже в тот страшный, все решающий миг я не мог не отметить его красоты. Он был гораздо, гораздо прекраснее моего старого мула. Но пришла ль в мою голову мысль, что мне надлежит перенести свою привязанность на рептилию? О нет. В конце концов, на свете существует не одна красота — есть еще и верность. К тому же, я терпеть не могу пешей ходьбы, а ехать верхом на питоне, ваша светлость, есть испытание, слишком обременительное для человеческого терпения. И кроме того…

Тут Доктор взглянул на свою гостью и немедля о том пожалел. Вытащив шелковый платочек, он отер им лоб, затем, еще раз сверкнув зубами, сообщил с отчего-то поубавившимся воодушевлением:

— Вот тогда-то я и вспомнил о моем хлебном ноже.

На миг наступило молчание. А когда Доктор набрал полную грудь воздуха и хотел продолжить рассказ:

— Сколько вам лет? — спросила Графиня. Однако прежде чем доктор Прюнскваллор успел перестроиться, в дверь стукнули, и появился, волоча за собою козла, слуга.

— Не тот пол, идиот! — Графиня тяжело поднялась из кресла и, подойдя к козлу, погладила его по голове большими ладонями. Козел потянулся к ней, напрягши веревку, и лизнул ее руку.

— Вы меня изумляете, — сказал слуге Доктор. — Не удивительно, что вы и готовите плохо. Прочь, любезный, прочь! Сыщите нам другое животное, да постарайтесь, во имя любви к млекопитающим, снова не напутать с полом! Иногда просто диву даешься, что же это за мир, в котором нам приходится жить, — клянусь всеми первоосновами, просто диву даешься!

Слуга удалился.

— Прюнскваллор, — произнесла Графиня, уже отошедшая к окну и глядевшая теперь во двор.

— Мадам? — откликнулся Доктор.

— У меня тяжело на сердце, Прюнскваллор.

— На сердце, мадам?

— На сердце и на душе.

Она вернулась к креслу, уселась заново и, как прежде, свесила руки по сторонам.

— В каком смысле, ваша светлость? — В голосе Прюнскваллора не осталось и следа пустой игривости.

— В замке неладно, — ответила она. — Не знаю, где именно. Но неладно.

Она смотрела на Доктора.

— Неладно? — наконец отозвался он. — Вы подразумеваете некое влияние — некое дурное влияние, мадам?

— Наверняка не знаю. Но что-то переменилось. Я это чувствую нутром. Завелся тут у нас некто.

— Некто?

— Враг. Человек или призрак — не знаю. Но враг. Понимаете?

— Понимаю, — ответил Доктор. Желанье шутить покинуло его окончательно. Он наклонился вперед. — Это не призрак, — сказал он. — Призракам не присуще стремление к бунту.

— К бунту! — громко произнесла Графиня. — К какому бунту?

— Понятия не имею. Но что же еще, мадам, могли б вы почувствовать, как вы изволили выразиться, нутром?

— Да, но кто здесь осмелится бунтовать? — прошептала Графиня, словно обращаясь к себе самой. — Кто осмелится?.. — И помолчав: — А сами вы кого-нибудь подозреваете?

— У меня нет доказательств. Но я поищу их. Ибо, клянусь ангелами небесными, раз уж вы заговорили об этом, значит в замок вселилось зло, ошибки быть не может.

— Хуже, — отозвалась Графиня, — хуже, чем зло. Измена. Она глубоко вдохнула и произнесла, очень медленно: —…и я сокрушу врага, истреблю — не только ради Титуса и его покойного отца, но больше того — ради Горменгаста.

— Вы говорите о вашем покойном муже, мадам, о высокочтимом лорде Сепулькгравии. Но где же его останки, если он действительно умер?

— Не только это, любезный, не только! Что знаем мы о пожаре, погубившем его блестящий ум? Что знаем мы о пожаре, в котором, если бы не юный Стирпайк… — Она угрюмо примолкла.

— И что знаем мы о самоубийстве его сестер, об исчезновении главного повара в одну ночь с его светлостью, вашим мужем — все за один год, или чуть больше, — и о сотнях происшедших с тех пор отклонений от правил и странных событий? Что стоит за всем этим? Клянусь всей и всяческой иллюзорностью, мадам, у вас нелегко на сердце вовсе не без причины.

— А есть еще Титус, — сказала Графиня.

— Есть еще Титус, — быстрым эхом откликнулся Доктор.

— Сколько ему сейчас?

— Без малого восемь. — Брови Прюнскваллора приподнялись. — Вы с ним не видитесь?

— Вижу его из окна, — ответила Графиня, — когда он скачет вдоль Южной Стены.

— Вам следует встречаться с ним, ваша светлость, хотя бы время от времени, — сказал Доктор. — Клянусь материнством, вам следовало бы почаще видеться с сыном.

Графиня взглянула на Доктора, но ответ, который она могла б ему дать, навсегда отменили стук в дверь и новое явление слуги — на сей раз с козой.