Спасибо за покупку - Лев Соломонович Новогрудский

словно знал, о чем она сейчас думает.

— Грызу, — сказала Юлька. — А что?

— Да так. Просто спросил.

— Скоро все высшее образование заимеют, — недовольно пробурчал папин сосед по палате, Петр Никанорович, таксист. — Работать будет некому.

— А каково ваше мнение на сей счет, товарищ пума? — спросил папа у Юльки.

Но Юлька решила в разговор не вступать. Не хватало ей сейчас пускаться в рассуждения о дипломах, самое время! От одного упоминания о них внутри начинало ныть.

— Петр Никанорович просто шутил, когда говорил, будто высшее образование мешает людям работать, — не дождавшись ответа, продолжал Юлькин папа. — Диплом — прекрасная цель в человеческой жизни. Если он не самоцель, конечно… Что же касается цели, то о ней, точнее, о «рефлексе цели» писал еще академик Павлов.

И он рассказал, что академик Иван Петрович Павлов рефлекс цели считал основной формой жизненной энергии человека. По Павлову, рефлекс этот является как бы неким двигателем, вырабатывающим энергию творчества, делающим существование людей наполненным и счастливым. Вся жизнь, ее улучшения, ее культура, создается людьми, стремящимися к той или другой поставленной ими перед собой цели. Стоит исчезнуть цели, и сама жизнь перестает привлекать, притягивать к себе, одна за другой рвутся нити, связывающие человека с ней.

— Ну, а какие уж такие особые цели у таксиста? — Петр Никанорович задал вопрос, который могла бы задать Юлька, но не решилась, боясь выдать свою прямую заинтересованность. — Или что это за высокие цели у уборщицы? Плафон под потолком протереть? Выше-то ей вроде некуда…

— Неверно! — живо откликнулся Константин Николаевич. — Абсолютно неверно! Всякая общественно полезная профессия предполагает, включает в себя цели благородные и содержательные. И таксист и уборщица — все служат людям, а это очень и очень много! И вот что еще: в рамках любой специальности возникают свои цели, свои задачи, далеко не примитивные, как иногда принято думать. Да, да, к сожалению, принято, — повторил Юлькин папа, будто с ним кто-то собирался спорить. — И это нехорошо! Но уж совсем плохо, когда по отношению к таким профессиям проявляется мещанская чванливость, тупая барская заносчивость. И ведь не только проявляется — у иных она превратилась чуть ли не в условный рефлекс, грозящий стать безусловным. Вот ведь как!

«Милый мой папка, — думала в это время Юлька, — дорогой мой, ты, как всегда, все правильно излагаешь. Правильно, благородно, немного возвышенно. Но что бы ты сказал, если бы знал, что собственная твоя дочь, единственная и любимая, которая сидит здесь с невозмутимым видом, вовсе не будущий медик, а самый настоящий продавец! Прода-вец! Так ли бы ты стал расхваливать все профессии подряд?!»

Юлька все же немного стыдилась этих своих мыслей. Стыдилась, поскольку папа никогда бы ей не сказал того, во что не верил сам. В разговорах с ней он не допускал даже намека на неискренность, а двуличие презирал, как величайшее на свете зло. Нет, папа, конечно, верил в то, о чем говорил. Не верила Юлька. Она стыдилась своих мыслей и все же наперекор себе испытывала противненькое желание, чем-то похожее на возникавшее в детстве, когда хотелось разломать еще одну игрушку и посмотреть, что там у нее внутри. Искушение сознаться во всем прямо сейчас, разом выпалить тайну, и дело с концом, — это искушение немыслимым, нетерпеливым зудом отдавалось в нервах, дразнило, брало, как в школе, на «слабо́». Но цена! Цену-то она понимала. И это были совсем не игрушки, стоимость которых могла не приниматься в расчет.

Юлька на всякий случай прикусила язык — отнюдь не в переносном, а в самом прямом смысле, вполне натурально — и некоторое время подержала его так, прижав между верхними и нижними зубами.

В палату впорхнула сестра:

— Как тут у вас? С уколами сейчас приду.

— Эх-хе-хе, — испуганно повздыхал Петр Никанорович.

Хорошенькое личико сестры сморщилось в кислой, пренебрежительной гримаске.

— Мужчины! — с презрением бросила она, обращаясь исключительно к Юльке. — Никакой боли не переносят. Мнительные!

Юлька собралась уходить. Она вынула и положила в тумбочку принесенные продукты, поцеловала папу, улыбнулась Петру Никаноровичу.

О том, что мужчины боятся боли и переносят ее труднее, чем женщины, Юлька вроде бы слышала. Но случай убедиться в этом воочию представился впервые. Все-таки смешно: сильный пол, добытчики, охотники, мужественные защитники женщин. Что там еще? Воины, первопроходцы. Странно как-то, не вяжется одно с другим. А может, всегда так, во всем и везде? Может, и не должно вязаться?

Вдруг она поймала себя на том, что занимавшая ее проблема каким-то непонятным образом связывалась с Клавой, с тем, как выглядел Клавин поступок внешне и что он собою представлял по существу.

— Не хочу! — сказала вслух Юлька. Мыслями о магазине она боялась спугнуть свое праздничное настроение. — До Клавы мне нет никакого дела!

Юлька направилась к тропинке, чтобы по ней выйти к остановке.

Подойдя к больничному забору, Юлька обнаружила рядом с проемом, в который ей предстояло пролезть, тетрадный листок, приколотый к щелястому бетону веточками. Никаких надписей на нем не имелось, просто был нарисован кораблик. Небольшой красный кораблик с тремя мачтами и красными же парусами, упруго надутыми ветром. Кругом кипело море и простиралась безбрежная даль — неизведанная, манящая и таинственная.

А невдалеке, справа от тропинки, сидел тот самый загорелый молодой человек, которого она видела в автобусе. Сидел на траве и во все очки глядел на нее. «Во все очки», — именно так подумала Юлька.

Она снова стала смотреть на кораблик, стремительно и безмолвно летящий вперед, на застывшие над ним стрельчатые облака, на неторопливо шумящие волны. Или это шумели окружающие Юльку березы, чьи ветви едва перебирал легкий и нежный ветер? Тревожно и сладко заныло в груди. Она глубоко втянула в себя воздух. Голова закружилась на миг, деревья приблизили друг к другу свои вершины, и где-то там, в опрокинутой вверх зеленой бездне, в самом конце ее, застыла густая синь то ли неба, то ли моря. Что-то приближалось и что-то удалялось, что-то неведомое окружало и вливало тревогу, а маленький упрямый кораблик продолжал плыть к далекому горизонту, за которым прятались все радости и печали.

Так продолжалось недолго, быть может, минуту, не больше. Потом Юлька снова взглянула на рисунок, побаиваясь и одновременно надеясь, что пережитое ею повторится. Но нет — кораблик как кораблик, нарисован красным фломастером, в общем, умело. Видно, автор рисунка не впервые взял в руки карандаш. Где-то внутри, глубоко-глубоко, шевельнулось легкое сожаление.

Юлька вздохнула.

Взглянуть снова на парня она не решилась и полезла в дыру. Едва просунув голову, увидела, что к остановке выруливает автобус и, еще