Отцы - Григорьев Евгений Александрович "сценарист"

— А чего ты с ней не разведешься? Ты же ее не любишь.

Новиков подумал.

— А что толку? Что изменится? Новая мебель, новые стены?

— Но ты же любишь Таню?

— Люблю. — Подумал еще. — Ее люблю.

Такси остановилось. Зажегся свет. Был уже вечер.

Новиков долго не вылезал, расплачивался и никак не мог сообразить.

Распахнул дверцу, тяжело вылез. Он был навеселе. Вытянул друга из машины, с силой захлопнул дверцу.

— Пока, шеф, дуй до горы.

Новиков был пьян и чувствовал себя молодым и сильным. Его спутник был пьян еще сильнее, и Новиков поправил на нем кепку и шарф.

— Как ты, старик?

— Хорошо.

— Пойдем набьем кому-нибудь морду.

— Можно, — кивнул спутник. — В самый раз.

Новиков обнял друга и поцеловал.

— За что люблю…

Таня открыла дверь, и Володя, непохожий на себя, веселый, открытый, возбужденный, ввалился вместе с другом.

— Танюша… Танюша…

Он стащил кепку, взял ее за руки, стал целовать.

— Знакомься: Толя. Это Таня, моя жена, настоящая.

Он обнял ее, поцеловал в щеку, ласково и просто, и совсем не по-пьяному.

— А это Анатолий, или Толя, Толян, мой лучший друг, единственный. Вот у меня какой праздник сегодня. Ты одна?

Она кивнула.

Друг Володи тоже поцеловал ей руку и посмотрел ей в глаза.

— Вы, кажется, хорошая. Толя меня зовут.

Они стягивали плащи, и Володя оправдывался.

— Не сердись и не обижайся, он хороший парень. Самый лучший из тех, что я встречал.

Он очень был непохож на себя, Володя Новиков.

Они прошли в комнату, почти не обращая внимания на нее.

— Садись, старик.

Тут же расположились, как два прожженных командировочных, подвинули столик, достали из портфеля коньяк и недопитую бутылку водки, закуски, сигареты.

— Таня, садись.

Новиков очень суетился, очень старался, накрывая на стол, и очень был непохож на себя.

— Ребята, мне тридцать три года, я один на свете, — он говорил и замирал с посудой в руках и смотрел в пол. — Отца моего, вы знаете, кокнули в тридцать восьмом за то, что был талантливым инженером и в молодости — пламенным комсомольцем. Мама как человек интеллигентный и воспитанный, врач, пошла на фронт добровольно и погибла. — Он налил себе и выпил. — Тетки и сестра умерли в блокаду. А я вот один остался. Через Ладогу меня вывезли, «Дорогу жизни». — Он налил еще и еще раз выпил. — За всех остался… Почему? Почему я?

Таня молчала. А друг сказал:

— Не гони коней, старик.

Новиков его не слышал, он думал о своем, он весь был в прошлом.

— Как мы вкалывали, ремесленники! «Все — для фронта!» Родного человека не пощадили бы, если б не остался на суточную смену! А девятое мая?! Я речь держал! За всех погибших и живых. У меня в горле звенело. Скажи мне тогда: шагни в огонь — я бы не задумываясь!

Таня смотрела на него растревоженно и по-женски заботливо.

Он молчал, подыскивая слово или просто вспоминая о чем-то.

— Давайте выпьем за них. За всех… Я один остался, понимаете, никого нет, и я — один. Только ребята по детдому и Марья Николавна, воспитательница, ну, в общем, бог с ним, что было, то было! Детские воспоминания! Много я видел и хлебнул, и сам хорош, но есть люди, которые не позволяют нам не быть! Не позволяют! Которым веришь, что жив человек! Жив! Вот я хочу за вас выпить! Моя любимая женщина! Мой лучший друг! За вас!

Он выпил. Поцеловал Таню. Поцеловал друга. Закрыл глаза и прижался щекой к руке девушки.

— Таня… Моя Таня…

Друг посмотрел на них.

— За вас!

Таня встала.

— Я пойду посмотрю, чем закусить… Кофе сварить?

— Свари кофе.

Они остались вдвоем, убрали пустую бутылку из-под водки, открыли коньяк.

— Видел мою Таню?

— Видел.

— Хорошая?

— Хорошая.

— Хорошая! Сейчас таких нет! Сейчас себя любят, а это — женщина. Мне иногда страшно становится, когда думаю, кто она и кто я.

— А кто она?

— Моя жена. А та… терпеть ее не могу.

— Так разведись.

— И разведусь, — сказал Новиков убежденно. — Когда-нибудь.

— Почему когда-нибудь?

— А, — сказал Новиков, — давай выпьем. За тебя, старик.

Выпили.

— А ты на человека стал похож, — сказал друг.

— А раньше на кого?

— Знаешь, кем ты был?

— Ты про старое?

— О нем.

— А чего вы добились? Что принцип свой стали тянуть? Ничего у вас не получилось. И забыли про вас! А какая польза? Видел я Вадима… Ну что? Сколько лет прошло, он все о старом. Ноет, ноет, а сам продает себя потихоньку. И весь принцип?.. Серега спился, говорят…

— Спился.

— Кузнец тоже суетится, деньги на кооператив собирает. Андрей не знаю, куда скрылся. Говорят, озлобился.

— А чего ты добился?

— Я дело делаю.

— Какое?

— Настоящее. Конкретное.

— А что это такое?

— Я знаю, что вы все обо мне думаете.

— Должен, наверное.

— В обход пошел? А вы зануды, неудачники. Один раз уперлись, чтоб принцип показать, а потом всю жизнь ноете. А кому от вашего тепла тепло? Никому! А я сколько дел хороших пробил, скольких ребят поддержал!

— А сколько заложил, считаешь?

— Знаешь, в стороне стоять и критиковать просто, а дело делать — трудно. Вы чистоплюи, а я испачкаться не боюсь! Пусть меньше, да хоть что-то будет сделано!

— Смотри, чтоб отмыться можно было.

— А я не боюсь, трус в карты не играет!

— Помню, ты смелый парень. Игрок!

— Я?.. Да, не трус.

Новиков разгорячился. Встал. Говорил громко, размахивая руками.

— В стороне стоять очень легко. А вот работать? Дело двигать? Страну вести? Трудно?.. Трудно…

— А ты страну ведешь?

— Лет через десять и мы поведем, — сказал Новиков убежденно. — Наше поколение. Куда нам деваться?.. Если ответственности не забоимся.

Вошла Таня, принесла яичницу, разложила по тарелкам.

— Спасибо, Танюша. — Володя поцеловал ее локоть. — Таня, я хочу выпить за Толика. Мы с ним три года…

— Два с половиной…

— Два с половиной в одной комнате жили. Каждый кусок делили! За тебя, старик! Время покажет, кто из нас прав! И кто нужнее!

— Я — за два с половиной!

Выпили.

— Помнишь, каким ты был?

Друг Толя прикинул, будто вспоминая. Улыбнулся — усмехнулся.

— Что было — помню, а каким был — нет. Много времени прошло. Много событий.

— Много. А «Бригантину» поешь, как раньше?

— «Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза…»

Таня сидела напротив них, и они не замечали ее, они спорили о своем, они пели свою песню.

Толя пел, обхватив голову руками и закрыв глаза. Потом он замолчал, и Володя пел один.

Друг заснул, и Володя долго и удивленно смотрел на него.

— Заснул, старичок?

Ответа не было.

— Поспи. Иди, Танюша.

Он хотел приласкать, но девушка отстранилась.

— Не надо, Володя.

Она вышла из комнаты на кухню. Он прошел за ней. Обнял.

— Если б ты знала, как я хочу, чтоб у нас был ребенок — твой и мой… наш.

Она сказала:

— Ты много сегодня выпил.

— Почему? Не-много!.. Немного.

— У нас могли быть, — сказала она.

— Извини, я не хотел…

— Прости меня тоже… Я хотела поговорить с тобой.

— Давай. — Он выпил воды из-под крана.

— Понимаешь, Володя, я не могу так больше. Ты уходишь, я умираю. Ты всегда спешишь, и мне страшно, я никогда не знаю, в какой момент ты сорвешься и уйдешь. Это стало мукой. Я боюсь.

— Ты же знаешь, что я не один. — Он сразу стал раздражительным.

— Я думала об этом. Тебе тоже плохо должно быть. Наверное, даже хуже. Мне иногда кажется, что ты на меня злишься за это.

— Тебе кажется.

— Но тебе должно быть плохо — это же ненормально. Ты уходишь, и я не знаю, когда ты будешь снова. Я жду, тебя нет. Я устаю ждать. Знаешь, я иногда ненавижу себя. И нашу любовь…

— Даже так?

— Да, Володя. Потом ты появляешься, когда хочешь, и все начинается сначала. И каждый раз кончается одним и тем же, ты снова уходишь и неизвестно на сколько… Я ведь тоже человек.