Эпоха Воюющих провинций - Алексей Вязовский

— Матэ! — громко приказал генерал, и я отпустил задыхающегося капитана-касиру.

Встал, снял повязку, отряхнулся. Подал руку Цурумаки и помог встать. Вся площадь смотрела на меня квадратными глазами.

Танэда первый сгибается на девяносто градусов и застывает в поклоне, все остальные тут же повторяют его движение. Кланяюсь в ответ. Ухожу победителем под восторженные крики «Сатоми» и «кэнсей».

Глава 5

ЖЕЛТОЛИЦЫЕ ЧЕРТИ

Пятьдесят сегодня лучше, чем сто завтра.

Японская пословица

Остаток дня проходит тяжко. Учебная схватка с самураями забрала много сил, и я уже почти равнодушно инспектирую конюшни, родовое святилище Сатоми с фигурками пузатых божков и ароматическими палочками на основе бамбуковой щепы, склады. Запасы Тибы впечатляют — стратегический резерв риса, вяленой и соленой рыбы, маринованных слив и прочих продуктов позволяет держать год осады из расчета на две тысячи самураев. Просторные подвалы донжона просто забиты мешками, связками, коробами. Арсенал замка также заполнен доспехами и холодным оружием. Знакомлюсь с казначеем Тибы. Это бывший монах с обритой наголо головой и хитрыми глазами. Зовут Сабуро Хейко. Подчиняется, как ни странно, моей жене, которая заведует всеми финансами. Беру у него свиток с описью мечей, копий и прочего колюще-режущего инвентаря. Двести доспехов, триста мечей, сто луков и даже три аркебузы с бочонком пороха. Есть приспособление для литья пуль из свинца. Негусто. Но и не пусто.

Поднимаемся в сокровищницу. Ее охраняют два самурая, которые уже каким-то образом проведали о моей победе и просто едят меня глазами. Их поклоны — образец вежливости и уважения. Сабуро отпирает железную дверь, и мы входим в небольшую комнату. Окон нет, и казначей зажигает свечи. Помещение уставлено ящиками и деревянными полками. На полках — архив Сатоми. Переписка с соседними дайме, императорским двором, различные акты гражданского состояния (кто родился, женился, умер…). Кроме того, здесь же лежат долговые расписки, важные договоры.

Во мне просыпается банкир, и я немного оживаю. Подробно расспрашиваю казначея о богатстве клана Сатоми, а также о местной денежной системе. Сабуро уже предупрежден о моих «заскоках» и, потея от усердия, просвещает меня по полной.

Выясняется, что с деньгами в Японии полный бардак. В ходу медные, серебряные и золотые монеты разного веса и разной чеканки. Есть привозные из Китая, есть императорские и, конечно, клановые — редкий дайме не чеканит собственных монет. Но уже и выработался некий стандарт. Во-первых, общепринятым средством расчета и накоплений стали золотые монеты кобаны. Казначей открыл одну из коробок, где столбиком лежали золотые овалы, и я взял в руку одну монету. Легкая, граммов пятнадцать-двадцать навскидку, с полустертыми иероглифами.

Курс «свиней», как для себя я окрестил монеты, колеблется в районе двух-трех коку риса, то есть около четырехсот пятидесяти килограммов. В урожайные годы курс падает, в голодные — растет. Я еще раз взвесил монетку в руке. И вот такой свинюшкой можно кормить трех человек в течение года? Кроме золотых кобан, в Японии ходят и более «дорогие» монеты — обаны. Номинал обаны в десять раз больше, чем кобаны, и на вес они также раз в десять тяжелее. Я покачал в руке монету — да, такой денежкой и убить можно, если кинуть посильнее.

Затем Сабуро подал мне какие-то бумажные свертки, в которых что-то звенело. Это оказались цуцуми кингины — серебряные свертки. Свертки были опечатаны, и, как оказалось, изготовлялись особыми семьями, приближенными к императору. Сначала их делали в подарочных и наградных целях, но авторитет семей и доверие к упакованным внутри монетам были настолько велики, что нынче цуцуми кингины повсеместно использовались и для расчетов. Причем продавцы-покупатели никогда не разворачивали и не пересчитывали монеты в свертках. Я взвесил в руке мешочек. Почти кило серебра.

К меди казначей относился пренебрежительно — выдвинул пару ящиков, в которых были навалены медные монеты моны. Курс моны шел как одна стопятидесятая коку. Зато большое почтение у Сабуро вызывали бумажные деньги. Оказывается, были тут и такие. Эмитировал ямада хагаки синтоистский храм в Исэ. Представляли собой они фактически векселя, в которых гарантировался обмен бумажных денег на золотые или серебряные оговоренного номинала и веса. В сокровищнице Сатоми было всего две подобные бумажки на пятьсот обан каждая.

А всего золота, серебра и меди тут хранилось аж на 100 тысяч коку! Когда я узнал финальную цифру, признаться, слегка обалдел. Это почти годовой доход двух провинций. То ли отец был весьма экономным, то ли дела у Сатоми шли в гору, но клан оказался весьма богатым.

Уже на выходе из сокровищницы мне была с поклоном вручена круглая медная печать Сатоми с изображением головы собаки (и тут опять собака!) и надписью «Делами славен». Я подвесил ее на пояс, продев шнурок за специальное ушко. Интересно, а как Сабуро отреагирует на вторжение моей руки в один из ящиков, где лежали китайские монеты с дырками? Ничего не сказал. Я вытащил одну золотую монету, на которую у меня были планы.

Финансы финансами, а обед по расписанию. Спускаемся в сад, казначей отпрашивается по своим делам, а я следую по привычному маршруту в чайный домик. Там на веранде уже накрыто, и меня ждет жена с незнакомым самураем. Японец выглядит неважно — подвешенная к груди рука, пятна крови, проступающие через повязку на плече. Лицо покрыто оспинами — ямками, оставшимися после болезни, взгляд уставший и печальный. На вид ему под сорок, но с азиатами возраст угадывать тяжело. Они долгое время выглядят молодо, зато потом очень быстро старятся.

Жена активно ухаживает за самураем, наливает чай, подвигает пиалы с едой. Оба кланяются мне, самурай с незаметной болезненной гримасой. Оно и понятно. Показывать своему сюзерену слабость и боль — не в обычаях самураев. Тотоми, предупреждая мой вопрос, представляет мужчину — это тот самый Эмуро Ясино, что спас меня после удара копьем. Интересуюсь его здоровьем. Конечно, оказывается, что рана пустяковая и господину не следует беспокоиться таким незначительным вопросом. Прошу жену вызвать для осмотра Эмуро нашего аптекаря-врача.

— Расскажите, как все произошло, — начинаю тяжелый разговор первым.

— Все случилось днем возле леса у озера Сакано. Нас было два ка охраны, вы с господином дайме и два сокольничих. Ваш дядя рассказывал прошлым месяцем, что в лесу водятся перепела и тетерева, вот Ёшитака и решил опробовать двух новых ястребов.

— Значит, этот лес посоветовал для охоты Ёшитойо, — уточнил я у охранника дайме.

— Да, он же и ястребов подарил вашему отцу.

Ох, ни фига себе раскладец получается!

— Господин дайме запретил брать большую свиту, сказал, что начался сезон высадки риса и не стоит вытаптывать посевы крестьян. И так в этом году пришлось поднять сборы, зачем лишний раз злить «черноногих»?

— И что было дальше?

— Дальше начальник охраны господин Оки приказал выслать передовой дозор, с ними поехали сокольничие. Скоро один из них вернулся. Он нашел место, где токовали тетерева. Мы направились туда. Оки начал волноваться, потому как дозорные пропали. Еще два самурая поехали к опушке леса — и тут из зарослей выскочили конные всадники. Все в доспехах, с копьями, у одного флаг Огигаяцу. Вы, господин, заорали, вытащили меч и бросились на врага. Ваш отец…

Тут самурай замялся, подбирая слова.

— …Ваш отец крикнул «Назад, глупец!» и бросился вслед. Ну а мы все за ним. Огигаяцу не успели разогнать лошадей в галоп, но копья против мечей…

Эмуро помолчал, выпил чаю и продолжил:

— В свалке вас по касательной ударили в голову, я успел подхватить ваше тело к себе на лошадь и тут же дал шенкелей. Кобыла у меня была свежая, и удалось ускакать, хотя за нами гнались и стреляли из лука. Одна стрела попала мне в плечо. В соседней деревне стоял гарнизон самураев дзикисидан, рёсуй сотни меня знал и быстро организовал прочесывание. Место схватки мы нашли быстро, люди Огигаяцу смогли уйти и забрать тело вашего отца.

— Так, может быть, отец еще жив?

— Когда я последний раз обернулся, — опустил голову Эмуро, — его голову уже насадили на пику.

Самурай понурился и мрачно уставился в пол.

— Мы, вассалы Сатоми, даже не можем попрощаться с Ёшитакой. Какой позор! Господин, я очень виноват, что сбежал с поля боя, мне нет прощения. Я очень прошу разрешить мне смыть бесчестье и уйти в пустоту.

Вот, блин, нация самоубийц! В какой еще стране придумают столько разнообразных причин к суициду? Дзюнси (самоубийство из верности), фунси (самоубийство в знак протеста), канси (как упрек своему господину за его поведение) и т. д. и т. п. Как что не так, как моральная проблема — сразу животы резать. Взять того же Эмуро. Человек спас сына дайме, был ранен и при этом все равно чувствует вину за то, что не умер на поле боя. Насколько же въелись в кровь японцев эти «гиму» и «гири». Люди на островах живут, окруженные загонами и оградами бесконечных обязательств. Шаг влево, шаг вправо — расстрел. Причем в добровольном порядке. Если гири — аналог взаимного альтруизма (я должен тебе потому, что ты делаешь что-то для меня) — еще туда-сюда, то гиму — бесконечный неоплатный долг, в состоянии которого живет средний японец и по сей день, — мне совсем непонятен. Ты еще только родился, а уже по гроб обязан семье (что понятно), родственникам (почти понятно), сюзерену (ладно, сделаем скидку на сословное общество), императору (ему-то с какой стати?), предкам и нации в целом… По мне, такое моральное мышление направлено в прошлое и носит уж очень односторонний характер. Если общество ставит во главу угла долг перед другими, то пусть это будет лучше долг перед своими детьми, чем перед предками и абстрактным народом и императором. Не это ли является залогом прогресса, в том числе и социального?