Хапуга Мартин - Уильям Голдинг

Он быстро окинул взглядом горизонт справа по борту, затем оглядел конвой: в раннем предрассветном освещении еле-еле выступали корпуса кораблей. Они рассекали линию горизонта, сливаясь в непрерывный ряд призрачных железных стен, на которых теперь были почти видны длинные, полустертые следы ржавчины.

А Нат все еще брел на корму в расчете хоть на пять минут укрыться в одиночестве у леера, чтобы пообщаться с вечностью. Он неуверенно продвигался к бомбомету по правому борту — не потому, что предпочитал это место лееру левого борта, а потому, что всегда тащился именно сюда. Он терпеливо переносил порывы ветра и вонь двигателя, жирную пыльную грязь и убогость военного эсминца, потому что сама жизнь со всеми ее прикосновениями, вкусами, образами, звуками и запахами была бесконечно далека от него. Он и будет терпеть, пока привычка не сделает его полностью ко всему безразличным. По правде сказать, ноги его не было бы на флоте, потому что его огромные ножищи всегда были направлены совсем в другую сторону. Попал сюда по чистой случайности, тогда как человек, живший внутри его существа, молился совсем иным богам, ожидая встречи с вечностью.

Но корабельные часы отсчитывали следующий галс зигзага. Он внимательно поглядел на второго помощника:

— Пятнадцать право руля!

Слева по борту разворачивался «Уайлдбист». В сером свете у него под кормой показалась кильватерная струя — в том месте, где переложили лопасть руля. Когда мостик наклонялся, казалось, что «Уайлдбист» задним ходом меняет позицию, пока не лег на параллельный курс как раз по траверзу.

— Прямо руль!

«Уайлдбист» продолжал разворот. Слитый ступнями ног на стальной обшивке с длительными колебаниями и покачиваниями серовато-зеленой воды под собой, он мог с точностью предсказать крен на левый борт. Но движение самой воды не было столь же предсказуемо. На последних нескольких градусах разворота он увидел огромную серую массу. Седьмая волна, не задев носа, ушла под эсминец. Наклон кормы увеличился, и, соскользнув с волны, она неожиданно накренилась, и эсминец на несколько градусов отклонился от курса.

— Так держать!

Да пропади оно все пропадом — флот и эта растреклятая война вместе с ним. Он сонно зевнул и увидел завихрение под кормой у «Уайлдбиста», когда тот ложился обратно на курс. Наружные языки пламени там, у второй расселины, снова вспыхнули, вонзилась игла, и он снова очутился внутри собственного тела. И тут же, следуя сложившемуся ритму, огонь погас.

Эсминцы охранения, выстроенные в виде буквы «V», сделали поворот «все вдруг». В перерывах между отдаваемыми командами он прислушивался к слабому попискиванию гидролокатора. Караван торговых судов, пыхтя, двигался со скоростью шесть узлов, а эсминцы расчищали перед ним путь, чистя море своими невидимыми метлами, выгребая все лишнее. И вместе меняли курс, словно связанные единой нитью.

Услышав сзади приближающиеся по трапу шаги, он принялся деловито брать пеленг, — это мог быть капитан. С особой тщательностью уточнил местоположение «Уайлдбиста». Шаги продолжали звучать, но никто так и не заговорил. Наконец, обернувшись как бы невзначай, он увидел старшину Робертса — и первым его приветствовал:

— Доброе утро, шеф.

— Доброе утро, сэр.

— Ну что? Раздобудешь для меня рюмашку?

Близко посаженные глаза под козырьком фуражки слегка скосились в сторону, рот растянулся в непринужденной улыбке.

— Вроде можно, сэр…

И добавил, все взвесив, прикинув собственную выгоду, улыбнувшись еще шире:

— Что-то у меня сейчас туговато со спиртным. Если уж очень понадобится…

— Ладно. Спасибо.

Ну а дальше что? Предписание о назначении? Представление к офицерскому званию? Что-нибудь незначительное и легко осуществимое?

Старшина Робертс вел чересчур тонкую игру. Что бы за ней ни скрывалось, куда бы ни вела запутанная система обязательств, сегодня требовалось только одно — с благодарностью оценить его здравый смысл и проявить понимание.

— Насчет Уолтерсона, сэр.

Изумленный смешок.

— Нат? Старый мой приятель? Что он там еще натворил? Уж не угодил ли в список провинившихся, а?

— Что вы, сэр, ничего такого. Только…

— Что же?

— Да вы просто взгляните, сэр, на корму по правому борту.

Они вместе перешли на правое крыло мостика. Натаниель все еще общался с вечностью. На пробковой поверхности кортисена его ноги держались только трением, костлявый крестец был прислонен к лееру у самого бомбомета. Лицо закрыто руками, а вся невероятно длинная фигура раскачивалась в такт волнам.

— Вот кретин.

— Слишком уж часто он так развлекается, сэр.

Старшина Робертс подошел поближе. Ну и врун. Дыхание донесло запах спиртного.

— Стоило бы за это внести его в список провинившихся, сэр, но я подумал: раз вы с ним друзья по гражданке…

Пауза.

— Ладно, шеф. Я сам ему намекну.

— Спасибо, сэр.

— Тебе спасибо, шеф.

— А про выпивку я не забуду, сэр.

— Вот спасибо.

Отдав честь, старшина Робертс удалился, спустившись по трапу.

— Пятнадцать лево руля!

Один на один с языками пламени под коленями и пронзающей иглой. Один на один с палубой, где дуло орудия поднято над кортисеном. Мрачно улыбнувшись своим мыслям, он восстановил, что творилось в голове у Натаниеля. Должно быть, Нат улегся на корме между орудийным расчетом и вахтой у бомбомета в надежде на уединение. Но на «малютке» матросу негде уединиться… Раз уж не хватило ума найти себе спокойную должность на берегу… Или он переместился на корму, чтобы укрыться от быдла, засевшего в носовом кубрике? От одной мерзости, где людей набилось как сельдей в бочке, к другой, чуть-чуть иной, разве что продуваемой ветром. Недостает мозгов понять, что если где и обретешь уединение, так в переполненной кают-компании, — ту полную отстраненность, какую ощущаешь в лондонской толпе. Осёл! Предпочитает терпеть мрачные взгляды, которыми окидывают его вахтенные у бомбомета, наблюдая за тем, как он молится. И не может уразуметь, что они все равно будут глазеть на него, потому что им больше нечем заняться.

— Прямо руль! Так держать!

Зиг.

Знай себе молится там внизу, тратя на это время, вместо того чтобы валяться, покачиваясь, в койке. И все потому, что ему сказали, будто во время вахты нужно вести наблюдение за каким-то сектором в море. Вот он и наблюдает. Исполнительный морячок, только мало что соображает.

Темный центр внутри головы переместился, увидел, как наблюдатель с левого борта ушел за рулевую рубку, отметил покачивающуюся антенну радиопеленгатора, трубу с дрожащим над ней горячим воздухом и струйкой дыма, перегнулся через мостик и взглянул на палубу правого борта.

Натаниель все еще стоял там. При его немыслимо высоченном росте в сочетании с худобой — этакая жердина, какую и вообразить невозможно! — леер был ему надежной поддержкой. Ноги у него вывернуты, подошвы держатся на палубе только за счет трения. Темный центр продолжал наблюдать. Вот Натаниель отнял руки от лица, схватился за леер, выпрямился. Двинулся вперед вдоль палубы, широко расставив ноги, вытянув перед собой руки, чтобы удержать равновесие. Дурацкая матросская шапочка сидела на самой макушке, а волнистые черные волосы, слегка распрямившиеся от ночной влаги, торчали во все стороны. Заметил мостик — по чистой случайности — и на полном серьезе поднес правую руку к виску. Вот так! Никаких тебе вольностей, отметил центр, знает свое место, такой же безропотный на борту, как и на гражданке, такой же нелепый, без тормозов.

Но тут равновесие, с трудом сохраняемое длинной фигурой, нарушилось из-за упражнения, которое старалась выполнить правая рука; фигура дала крен в сторону, попыталась отдать честь, не смогла и, растопырив руки и ноги, всерьез занялась решением возникшей проблемы. От толчка она закачалась. Повернулась, направилась к кожуху двигателя, пощупала его, проверяя, нагрелся ли металл, снова обрела устойчивость, встала лицом к мостику и медленно отдала честь.

Темный центр заставил себя приветственно помахать неясным очертаниям стоящей внизу фигуры. Даже с такого расстояния было видно, как изменилось лицо Натаниеля. На нем появилась радость узнавания — настоящая, а не фальшивая, приклеенная, как улыбка старшины Робертса, когда тот скосил свои слишком близко посаженные глаза. Нет, радость вспыхнула сама собой, повинуясь сигналу из центра, управляющего лицом. Она свидетельствовала об идеальной доброте, вызвав сердцебиение от сводящей с ума привязанности и ярости. В нижних слоях сферы сделались спазмы, от которых игла, вонзившись в угол глаза, стала проталкиваться к центру, все это время плывущему по течению, не ощущая боли.

Он вцепился в нактоуз, то есть в скалу, и выкрикнул, корчась от отчаяния и безысходности: