Местонеимение. Сборник рассказов - Светлана Расифовна Агавердиева

с С. Наши тени скрещиваются. «Ты чего-то не то городишь» – скажете вы и будете правы. Я-тень и его тень – скрещиваются, срастаются в единое горбатое пятно. С. ничего не замечает. Он смотрит в окно. Я тоже. Мы видим разбитых недосыпом людей, их болванчиком мотающиеся головы. Прямо в такт движению – «чух-чух». С. крепче прижимает к себе сумку. Милый С. теперь тоже бежит. Но как всегда – налегке. Но легче всего воздуха выдуваемого вами из лёгких – я. Я – тень и в этом моё высшее достижение.

В последний раз оглядываюсь на вагон. Вагон пуст. Лишь путь – и пусть. Никаких людей из зазеркалья – только заснувший С. И я запомню это: склонённая вниз голова, растрёпанные каштановые волосы, руки – крестом обнимающие тело. И – его тень, маятником мельтешащая по полу.

Я подползаю к окну, волной поднимаюсь до стекла и – выпадаю наружу под аплодисменты колёс. Так беззвучно и нежно касаюсь земли, как однажды коснулось её бледное крыло убитого мной мотылька.

<Энтомология>

* раз

Вадя знал, что мир огромен. Вадя знал, как его зовут. А этого всем достаточно.

На кухне паук сотворил свой узорчатый дом. И никто не заходил в гости. Только мотылёк пропадал где-то в зыбкости паучьего радушия.

Вадя пил сладкий чай и морщился: он не любил мотыльков, не понимал их белёсого предназначения. Но потревожить плетёный склеп не решался. Вадя пил чай и морщился. Вадя ненавидел сладкий чай, но его об этом никто никогда не спрашивал. И он пил, пытаясь обратить внимание потолка и стен на это несоответствие.

Полное имя Вади – Владимир Мотылёк. Да и внешность не отставала: тонкий, бледный, на подбородке и висках – паутина синих жил.

Вадя бежал мимо вагонов, бежал, чтобы не столкнуться с навязчивым, грубым, разрушающим всю хрупкость мира, требованием: – Ваш билет, пожалуйста. Не было у Вади никакого билета, не было у Вади денег, друзей, дома и смысла жизни. Вадя нёсся как сумасшедший в веренице цветных курток и чувствовал себя причастным к ходу истории.

– А Владимир где?

– Заболел, наверное.

– Нету, значит.

– Я здесь, – и с последней парты поднималось щупальце вадиной прозрачной руки.

– Ирина Зульхаровна, я присяду?

– Садись, дорогой, садись.

– Ай.

– Ой, не заметил, что тут занято.

– Ай, – повторил Вадя и обиженно посмотрел на чей-то затылок.

Присевший на него человек так обалдел от вадиного присутствия под собой, что замер, зажмурился и ждал, что Вадя сам собой куда-нибудь исчезнет.

Вадя знал, как его зовут. Знал, хранил это знание и пил на кухне сладкий чай.

Уже натягивая в коридоре ботинки, Вадя мельком взглянул в зеркало и окаменел. Головы не было. Ужас исказил его… ничего ужас не исказил. Вадя протёр зеркало, протёр бы и глаза, но руки встретили пустоту.

В институт он опоздал.

– Утро, Володя. Солнышко сегодня, прекрасно, да?

И никто ничего не заметил. И никто не вспомнил про Майн Рида.

– Хорошо выглядишь, кстати. Посвежевший такой.

Вадя попытался кивнуть. Махнул рукой и убежал.

Мысли цеплялись друг за друга, падали и разбивали лица о раскалённый асфальт сознания.

"Хорошо, что я не ношу шапку" – вдруг подумал Вадя. Тут-то он и смирился. И всё пошло по прежней.

– Ваш билет, пожалуйста.

Вадя бросился к выходу, но цепкая рука контролёра схватила его за куртку. "А раньше вроде не замечали" – подумал Вадя, вывернулся и выскочил в спасительно открывшиеся двери.

На остановке он врезался в девушку.

– Ля-ля, – сказала девушка, облила его кофе и разодрала коленку о платформу.

– Глаза дома оставил?

– Всё возможно, – ответил Вадя.

– Чего-то у тебя не достаёт, друг, – она отряхнулась, выкинула смятый стаканчик в урну, пригладила волосы и исчезла в путаных солнечных пятнах.

– Заметила, – опешил Вадя. Он попробовал отряхнуть кофе с воротника, но обнаружил, что пальцы исчезли.

– С днём, рождения, Володя, – проорали люди и всучили ему прямоугольник в серебряной обёртке.

Вадя развернул, порезал палец и вытащил на свет рамку. Это была толстая деревянная рамка, обрамляющая мотылька под стеклом.

Со всех сторон смеялись. С днём рождения.

Вадя смотрел на кровоточащий палец. На левой руке они почему-то ещё не исчезли. Вадя смотрел, смотрел, смотрел и в конце концов высмотрел: палец медленно становился прозрачным.

Вадя пропадал. Растворялся, обезличивался, прирастал к пространству.

На стене его комнаты висел подаренный мотылёк.

"А они ничё такие" – подумал Вадя.

Он снова взглянул в зеркало. От него уже почти ничего не осталось. Только левая нога. Странно кончиться на левой ноге. Ну, да и ладно. Вадя был счастлив. Он знал, что мир огромен. И чувствовал себя причастным к ходу истории – он пропадал.

Тень Вади ещё пару раз сходила в вуз. На большее её не хватило: слишком уж была привлекательна тень велосипеда, дробившаяся о хребет бордюра. Её она и приумножила. Потом о Ваде никто уже не вспоминал.

* два

"Во сне нас с тобой преследовала рука. Просто рука. Рука, оторванная от всего. Я видел, как она висит в пространстве моей комнаты – я боялся туда заходить. Комната расширялась до масштабов жизни, рука стерегла моё присутствие – я боялся туда заходить".

Осип проснулся и вспомнил: отец в детстве всегда отмахивался, будто пытался стереть его движением руки из своего понимания мира. Возможно, именно эта рука так неизгладимо, всеми линиями непрожитой жизни и довоплотилась сжатым образом его ночных кошмаров. Осип был слеп, и его слепота не была метафорой. Лет в одиннадцать он окончательно потерял связь с визуальным миром.

Осип проснулся в своей новой комнате. Въехал он сюда вчера и полюбил каждый темный образ ещё не до конца ощупанного пространства.

Он потянулся за стаканом, но задел торшер. Со стены что-то упало и раззвенелось тысячей осколков. Осип поднял, его пальцы подсказали ему: толстая деревянная рамка, разбитое стекло и какое-то насекомое под ним. Пальцы прыгали, пальцы изучали. Осип улыбнулся, аккуратно положил находку на тумбу. И лёг обратно. "Красивая, наверное, бабочка", – подумал он, засыпая.

Жизнь без ничего

Глава «пять»

«Всем грустно» – подумал Ося и отвернулся. Шар крутился, отец опрыскивал цветы, а Ося видел дождь и превращался в Осипа.

Ося работал заместителем кого-то там – вот и ограничимся этим.

Несмотря на то, что Ося очень любил думать (и не только о себе), он совершенно не умел понимать чужих мыслей и домыслов (как