Гатчина - Александр Керенский

Кроме того невозможно было допустить, чтобы Краснов и его Штаб могли сказать казакам: мы были за мир, но Керенский приказал драться. Я утвердил мнение большинства, и Военный Совет приступил к обсуждению самой техники переговоров. Было решено, что Станкевич об'ездом поедет в СПб., чтобы там передать «Комитету Спасения Родины и Революции» мои условия перемирия. К сожалению я не могу вспомнить текст этого документа, копии которого у меня не могло сохраниться; во всяком случае эти условия не были приемлемы для большевиков, которые после нашего отхода из Царского Села, вероятно, мало сомневались в своей победе… Два из моих условий я не забыл: во первых большевики должны были немедленно сложить оружие и подчиниться обновлённому Всенародному Вр. Правительству; во вторых состав и программа этого правительства должны были быть установлены по соглашению существующего Временного Правительства с представителями всех политических партий и «Комитетом Спасения Родины и Революции».

Около четырех часов дня комиссар Станкевич выехал в СПб, а ген. Краснов к этому же времени соорганизовал делегацию для командирования её в Красное Село с целью заключения немедленного перемирия на фронте впредь до выяснения результатов поручения Станкевича. Парламентёры уезжали в Штаб-квартиру большевистских войск лишь вечером; это были исключительно казаки, так как помощник командующего войсками СПб. военного округа кап. Кузьмин, несмотря на настояние ген. Краснова, категорически отказался войти в состав мирной делегации.

Ещё раньше, в середине дня, вскоре после окончания военного совета, ко мне явился Савинков с бумагой в руках. Я думал, его приход связан с каким нибудь срочным вопросом по обороне Гатчины. Я ошибся. В бумаге значилось, что пред'явитель сего Борис Савинков командируется Министром-Председателем и Верховным Главнокомандующим Керенским в его Ставку для ускорения высылки подкреплений к Гатчине.

– Подпишите эту бумагу, Александр Фёдорович, я хочу ехать.

– Хотите ехать? Поезжайте, – ответил я, отдавая подписанную мной бумагу, хотя поездка его в Ставку была совершенно бессмысленна, хотя здесь он бросал огромной ответственности поручение, которое только что принял и ничего ещё не сделал. Смысл его от'езда был ясен нам обоим и какие либо об'яснения по этому поводу излишни. Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь подчёркивала атмосферу, которой я был окружён. Только чудо могло спасти положение. Но даже неминуемая грозная опасность не об'единяла, не возбуждала энергии и инициативы; напротив, она как-то окончательно разлагала, отравляла всё кругом. На первый план в сознании огромного большинства выступал вопрос о личном самосохранении. Казаки все с большим ожесточением посматривали на своих начальников, видя в них виновников своей гибели; офицеры, чувствуя себя всё более неудобно под враждебными взглядами большевистской солдатни и своих собственных станичников – офицеры всё чаше задумывались над вопросом, какой ценой, они, в случае падения Гатчины, могли бы купить у большевиков жизнь. Казаки, так и не видя обещанной пехоты с фронта, искренно считали себя обманутыми. Офицеры не считали более нужным скрывать свою ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не смогу защитить их от ярости толпы.

Так началась ночь на первое ноября. Никаких сведений от парламентёров «с фронта». Никаких известий из СПб. В полутёмных и мрачных безконечных коридорах старого Павловского Дворца толпятся насторожённые, обозлённые люди. В отравленном страхом воздухе носятся самые невероятные чудовищные слухи. Начинается повсюду шопот: если казаки выдадут добровольно Керенского, они свободно вернутся к себе домой, на тихий Дон… Соблазн слишком велик. Мысль о предательстве овладевает умами и незаметно превращается в действительность. Долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. А крысы бегут с тонущего корабля. В моих комнатах, вчера ещё переполненных, ни души. Тишина и покой смерти царствует вокруг. Мы одни. Нас очень немного, неразлучных эти месяцы, связанных общим жребием. Ничто не мешает нам теперь в тишине и покое подумать о грядущем… Уже было светло, когда, уничтожив все бумаги и письма, которые нельзя было оставить в «чужих руках», я прилёг на постель и задремал с единственной мыслью – прийдут ли утром эшелоны?

Около 10-ти часов утра меня внезапно будят. Совершенно неожиданное известие: казаки-парламентёры вернулись с матросской делегацией во главе с Дыбенко. Основное условие матросов – безусловная выдача Керенского в распоряжение большевистских властей. – Казаки готовы принять это условие.

Сообщение было достаточно неожиданное. До последней минуты, несмотря на все подозрительные симптомы и мрачные предчувствия, мы не допускали такой низости. Но факт был на лицо.

Оставалось одно – вывести на свежую воду самого Краснова и его штаб. Оставалось выяснить: замешаны ли они сами в предательстве. Посылаю тотчас же за генералом. Приходит – корректный, слишком спокойный. Я спрашиваю – известно ли ему, что происходит сейчас внизу? Прошу об'яснить, как он мог допустить присутствие матросов в самом дворце? Как он мог даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Краснов с чрезвычайной длительностью стал раз'яснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет; что он пристально следит через верных людей за всем там происходящим; что он считает даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. – Пусть их там говорят, рассуждал он, день пройдёт в разговорах, спросах, а к вечеру положение раз'яснится; придёт пехота и мы переменим тон. А что касается моей выдачи, то ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что может было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим экскортом – он его даст – поехал в Петроград непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным. Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства… Так рассуждал в моём присутствии ген. Краснов. Это было моё последнее свидание с генералом. Нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка – всё это не оставляло никаких сомнений. Торг о цене моей головы, происходящий внизу, не был вовсе так безобиден, как мне только что старались его изобразить.

Генерал ушёл. Я рассказал всю правду тем, кто ещё оставался со мной. Как быть? Все мои отношения с 3-м конным корпусом порваны самими казаками. Было бы просто безрассудным считать себя связанным с теми, кто уже изменил. Но выхода не было. Никаких мер личной охраны я не принимал. Никаких подготовительных действий на случай выезда из Гатчины не делал. Для вооружённой борьбы нас было слишком мало – меньше десятка. Уйти из дворца невозможно – построенное Павлом I в виде замкнутого прямоугольника, здание имело только один выход, уже занятый смешанным караулом из казаков и матросов. Пока мы рассуждали, как выйти из этого тупика, как выскочить из этой ловушки, явился один из высших служащих Дворца с предложением помощи. По своим служебным обязанностям он знает тайный никому неизвестный подземный ход, который выходит в парк за стенами этого Дворца-крепости, но чтобы пройти к этому тайнику нужно ждать сумерек. Что же? Если до того времени ничего не случится, мы уйдём из западни этим таинственным путём. Ну, а если… Я прошу моих спутников не терять времени и спасаться по одиночке сейчас же, кто как может.

Что же касается меня лично и моего юного ад'ютанта, который и в этот час решительно отказался покинуть меня, то свою судьбу мы разрешили очень просто. Мы остаёмся здесь в этих комнатах но живыми предателям не сдадимся.

Вот и всё. Пока ворвавшаяся банда матросов с казаками будет искать нас в первых комнатах, мы успеем покончить свои расчёты с жизнью, запершись в самой дальней. Тогда, утром 1-го ноября 1917 г. это решение казалось таким простым, логичным и неизбежным… Время шло. Мы ждали. Внизу торговались. Вдруг, в третьем часу дня, вбегает тот самый солдат, который утром принёс нам весть о Дыбенко. На нём лица не было. Торг состоялся, – об'явил он. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову. Для исполнения принятого решения, т. – е. для моего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую минуту матросы и казаки могли ворваться….

Какова была роль в этом деле самого Краснова?

В архиве ставки верховного главнокомандующего должен храниться краткий и красноречивый ответ на этот вопрос. 1-го ноября ген. Духонин получил от Краснова телеграмму: «Приказал арестовать главковерха; он успел скрыться»[1]. Те, кто видели тогда ген. Духонина, рассказывают, – что он, получив эту телеграмму, был уверен в том, что приказ об аресте был вызван моим намерением сговориться с большевиками…