Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

В литературный клуб шестнадцатилетний Катаев принес тетрадь с вклеенными газетными стихотворениями и поэмой «Зимняя сказка» (в значительной части об охоте на зайцев, о которой он понятия не имел).

Там на отборочном собрании в полутемном зале он познакомился с Эдуардом Багрицким, сыном приказчика, учеником реального училища.

Гимназистам было запрещено участие в публичных выступлениях, и они укрылись псевдонимами: один стал «Валентином К», другой, Натан Шор — «Фиолетовым», ученик реального училища Дзюбин — «Багрицким».

Одесский поэт Александр Биск писал в мемуарах: «Самым талантливым мы считали Багрицкого, мы все увлекались его первыми стихами, в них было много силы и красок, бесшабашной удали», а вот слова поэтессы Аделины Адалис: «В юности, в Одессе, Эдя считался нашим главарем».

Катаев приводил отрывок несохранившегося стихотворения приятеля:

Нам с башен рыдали церковные звоны,Для нас подымали узорчатый флаг,А мы заряжали, смеясь, мушкетоныИ воздух чертили ударами шпаг…

«Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты… Он выглядел силачом, атлетом… Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность — не что иное, как не без труда давшаяся поза». Певец моря не умел плавать… Поэтесса Зинаида Шишова в мемуарах замечала: «У Багрицкого было всего три изъяна: не хватало переднего зуба, не сгибался палец на правой руке и щеку пересекал шрам («фистула» — знали мы, «сабельный шрам» — думали девушки)».

На отборочном собрании Катаев увидел и Семена Кесельмана (Кессельмана), иногда подписывавшегося псевдонимом Эскесс — С. [«эс»] Кесс[ельман], «поэта старшего поколения» (родился в 1889-м)… «Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупьяным Пильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных». А вот из Олеши: «Также был еще в Одессе поэт Семен Кессельман, о котором среди нас, поэтов более молодых, чем он, ходила легенда, что его похвалил Блок… Тихий еврей с пробором лаковых черных волос…»

«Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери», — писал Катаев. Шишова, напротив, утверждала, будто бы Кесельман «появлялся в обществе исключительно об руку с мамашей». А Багрицкий написал на него такую эпиграмму:

Мне мама не дает ни водки, ни вина.Она твердит: вино бросает в жар любовный;Мой Сема должен быть как камень хладнокровный,Мамашу слушаться и не кричать со сна.

Александр Биск свидетельствовал: «Одним из самых слабых считался у нас Валентин Катаев: первые его вещи были довольно неуклюжи; я рад сознаться, что мы в нем ошиблись. Не все молодые писатели вышли на большую дорогу. Очевидно, кроме таланта нужно и счастье, и уменье подать себя. Что стало, например, с Семеном Кессельманом, очень талантливым поэтом, которого я лично ставил выше всех остальных? Он прекрасно умел передать чувство одиночества в большом городе».

После революции Семен Иосифович работал юрисконсультом в Одесском гостиничном тресте и умер от сердечной болезни в 1940-м. В начале оккупации вдова поэта, Милица Степановна Зарокова, опасаясь надругательства над могилой мужа, убрала с кладбища и спрятала надгробную табличку с именем Кесельмана.

Наше счастье юное так зыбкоВ этот зимний, в этот тихий час,Словно Диккенс с грустною улыбкойУ камина рассказал о нас.

писал он в стихотворении 1914 года «Зимняя гравюра».

Выступления перед одесскими дачниками на театральных площадках и в летних ресторанах сдружили молодых поэтов.

Катаев вспоминал: «Петр Пильский, конечно, ничего нам не платил, но сам весьма недурно зарабатывал на так называемых вечерах молодых поэтов, на которых председательствовал и произносил вступительное слово, безбожно перевирая наши фамилии и названия наших стихотворений. Перед ним на столике всегда стояла бутылка красного бессарабского вина, и на его несколько лошадином лице с циническими глазами криво сидело пенсне со шнурком и треснувшим стеклом».

(В 1940-м эмигранта Пильского парализовало, когда в его рижском доме проводили обыск сотрудники НКВД, появившиеся вместе с занявшими Латвию советскими войсками. Он скончался в декабре 1941 года в своей квартире во время немецкой оккупации.)

В том же 1914-м Катаев познакомился с Юрием Олешей.

Часто ярким писателям загадочно случается пройти и остаться в литературе парами. Они были связаны «какими-то тайными нитями», как писал Катаев.

Любопытно, оба настолько обожествляли жизнь, что в разное время написали о надежде, что никогда не умрут. Они всегда словно бы отражались друг в друге, и не только в юности — поздний Катаев признавал, что его новый стиль возник под сильнейшим влиянием Олеши.

Катаев впервые в свои семнадцать наблюдал пятнадцатилетнего Олешу на футболе — коренастого, в серой куртке Ришельевской гимназии, засадившего мячом в ворота.

«Я писал под Игоря Северянина, манерно, глупо-изысканно, — вспоминал Олеша, — Катаев, к которому однажды гимназистом я принес свои стихи в весенний, ясный, с полумесяцем сбоку вечер. Ему очень понравились мои стихи, он просил читать еще и еще, одобрительно ржал. Потом читал свои, казавшиеся мне верхом совершенства. И верно, в них было много щемящей лирики… Кажется, мы оба были еще гимназисты, а принимал он меня в просторной пустоватой квартире, где жил вдовый его отец с ним и с его братом… Он провожал меня по длинной, почти загородной Пироговской улице, потом вдоль Куликова поля, и нам открывались какие-то горизонты, и нам обоим было радостно и приятно».

Знакомство с Буниным

В том же 1914 году, судьбоносном для России, вступившей в войну, он познакомился с Буниным, ежегодно бывавшим в Одессе.

В этом месте сразу хотелось бы сказать о двух главных бунинских наследниках.

Это Владимир Набоков и Валентин Катаев.

Идея, казалось бы, лежит на поверхности, но как мало и слабо она осмыслена в литературоведении…

Оба не просто были знакомы с Буниным и смиренно представляли ему на суд первые тексты (хотя встретился Набоков с уже нобелевским лауреатом только в 1933-м), но и совпадали с ним в главном — верховенство красок над остальным, внимание к детали, переживание бренности. Особый прищур: жадное всматривание в яркую жизнь на контрасте с тревожным ожиданием неизбежной черноты.

«Бунин учил меня видеть, слышать, нюхать, осязать», — писал Катаев. Ученик наследовал учителю вплоть до мелочей: если у Ивана Алексеевича кончик сигареты краснел во тьме земляничиной, у Валентина Петровича — ягодой малиной.

В марте 1921 года юный Набоков отправил Бунину письмо с признанием в любви, и его жена Вера Муромцева сообщила в дневнике: «Книга Яну от Сирина. Мне понравилась надпись: «Великому мастеру от прилежного ученика», он не боится быть учеником Яна и, видимо, даже считает это достоинством». «Дорогой учитель Иван Алексеевич!» — обращался Катаев в письмах.

Набоков полагал, что нашел родственного художника: Бунин острее других чувствует разрушительную силу времени и способен управиться с ним через искусство. Поздний Катаев твердил о своем открытии: времени не существует. Бунин: «Я не признаю деления литературы на стихи и прозу». Набоков: «Поэзия включает все творческое сочинительство; я никогда не мог уловить никакой родовой разницы между поэзией и художественной прозой». Катаев, по выражению Николая Асеева, «свои стихи превратил в прозу», но и пошел дальше, ломая жанры, не только свободно перемешивая прозу и поэзию, но и раскавычивая чужие строфы: «Я считаю хорошую литературу такой же составной частью окружающего меня мира, как леса, горы, моря, облака, звезды…»

«Я думаю, что не будь меня, не было бы и Сирина», — сказал Бунин о Набокове. «Бунин читал «Парус» вслух, восклицая — ну кто еще так может? — сказала Муромцева в 1960-м катаевской жене Эстер. — Но вот в одно он никогда не мог поверить: что у Вали Катаева — дети» (то же учительское отношение: прекрасный текст, но автор — все равно мальчик).

Набоков, отрицавший советскую литературу, сделал исключение для сюжета «Двенадцати стульев», придуманного Катаевым (и Олешу похвалил в интервью рядом с Петровым, Ильфом и Зощенко).

Набоков не называл именно Катаева, но хвалил тех, кто рядом («тепло!» — как в жмурках), что можно объяснить отталкивавшей его близостью стиля. То же самое писатель Анатолий Гладилин находил и у Катаева: «По густоте сравнений и метафор, по красочности и точности деталей он не уступал Набокову. Набокова, кстати сказать, Катаев не любил, но, думаю, это была «нелюбовь-ревность», как не терпит сильный волк-вожак сильного волка-соперника в своей стае, на своей территории… Других соперников он себе не видел».