Адские штучки - Наталья Рубанова

Попытки касания повисли сначала в воздухе, вызвав сопротивление Геры, хотя ее и влекло – привет, gesamt kunst werk[10], ну привет, – очень влекло к М.: еще бы, он ведь казался последним необнулённым воспоминанием! Но было Железо, и Железо было плотью, и Железом была плоть, а потому – жало в плечах: выносить чужую, пусть и желанную, кожу, не было никакого терпения. Я железная, я могу все, стискивала Гера зубы, все что угодно… – Но если ты можешь все что угодно, пел М., значит, можешь влезть и в прежнюю шкурку… зачем нужна новая? Зачем тебе ее родословная? Зачем вести отсчет дней своих от момента падения металла небесного на Землю? И как насчет фактурной совместимости матерьялоff? – [ту-дук, ту-дук] – ах, как стучит сердце!.. Да даже если оно и не было никогда железным, если лишь теперь – стало, то что же ей, Гере, делать? Стань мягкой, шепчет М., стань, чего тебе стоит… – Только лишь растечешься, растаешь, поверишь на слово, как тут же крышка, качает головой Гера. – Откуда ты знаешь, горячится М., да откуда ты можешь знать-то?..

Откуда может!.. О, жар, жар, нестерпимый жар, сравнимый лишь с жаром первого поцелуя – лето, развалины графской усадьбы, – когда б поцелуй тот и впрямь ставили в шехтелевских декорациях, а не «монтировали» в ледяном павильоне, где отголоски снулого февральского вечера имитируют чувственность… А ежли без лирики: в цирюльню Гера наутро не пошла – не пошла и в больничку для имитации острого респираторного: зевнула, едва представив серо-коричневую толпу, и, перевернувшись, уткнулась в спину М. И впрямь: почему не растечься? Кто вынуждает ее изо дня в день носить на себе чертовы железяки? Зачем обороняться, если никто на тебя не нападает? К чему защищаться от Мастера?..

Скоро, совсем скоро у Геры появится доппельгангер: не из дешевых, уточняет наш Вордочист, удовольствие, не всем по карману… Но до кармана ль, когда на кону целая, как кажется, жизнь? В общем, в ту ночь Гера сорвала с себя все чешуйки: она и не заметила, что стала ростом чуть больше дюйма.

Сначала из глины, затем из воска… офтальмологические протезы, заказанные в спецклинике… Волоски, один за другим – и так несколько тысяч, – вплавленные в восковой череп «железной леди»… Корректировка морщинок и пор… Когда же с этими и прочими чудесами было кончено, Мастер – «Ну-ка, куколка… – Умри, грязный садик!..» – подцепил кроху пинцетом и закрепил в свежеотлитой женской головке. Фигура экс-премьер-министра, как впишут позднее в Живую Жижу, «имела ультрамегасуперуспех» у публички-дуры, что, впрочем, не помешало Мастеру убраться аккурат после выставки: по словам реанимационной сестрицы, покойный повторял непрестанно, – вот я и запомнила, – одно лишь «В ушную раковину Бога шепни всего четыре слога: “Прости меня”»[11], – мадам искренне верила, будто и это, и это тоже дело рук Пушкина.

[Снег на даче]

этюд между пальцами для левой руки

– Мне нужна твоя любовь! – пробаритонил многозначительно Очередной-С-Претензией-На-Интеллект.

Меня как током ударило, и, чтобы не сказать что-нибудь обидное, я набрала в легкие побольше воздуха, досчитав до одиннадцати.

– Мне, – он акцентировал, – нужна твоя… – я прикрыла ему рот ладонью:

– Давай чай пить. Остынет.

Очередной-С-Претензией-На-Интеллект сел напротив, и посмотрел какбывлюбленными глазами то ли в мое лицо, то ли в стоящую на возвышении тарелку с песочным печеньем – «в», а не «на», и это был просто предлог.

– Восхитительно! – пробаритонил, и я снова не уловила, к кому-чему именно относится восклицание.

Он долго дул в чашку, потом основательно намазывал масло на то самое лакомство и еще дольше поглощал его.

– Изумительно! – прожевал, наконец. – А молока нет?

– Нет.

Он почесал затылок и прошел в ванную. Я, зевая, пилила ногти, слыша, как фырчит вода, и как кто-то фырчит в унисон.

Очередной-С-Претензией-На-Интеллект вышел в моем халате и попытался; я увернулась, отмазываясь накрашенными ногтями. Впрочем, он не казался расстроенным, даже наоборот:

– Молока нет?

– Нет, не пью я его.

…Он долго одевался, брился, целовал мне руки, говорил пафосно и какбыискренне. Однако третий вопрос о молоке поверг меня в уныние:

– Нет. Ты уже спрашивал. Забыл?

– Забыл… – топчется в прихожей, смеется чему-то. – Так я поеду?

– Так поезжай.

– Я обязательно скоро появлюсь! – будто успокаивает себя.

– Появляйся, – пожимаю плечами, отходя от входной двери.

– Не скучай! – грозит пальцем.

«И не подумаю», – не говорю, усиленно улыбаясь: кажется, в эту секунду я похожа на девушку из клипа «Жизнерадостные кретины».

Очередной-С-Претензией-На-Интеллект наконец-то уходит.

Выдыхаю.

Мне почти легко, и я с банальным удовольствием отмываю от чего-то невидимого чашки, а потом закидываю все полотенца и постельное белье в стиральную машину; но желание прокипятить собственные мозги еще не проходит.

Нет, не проходит.

Еду в гости.

В гостях много гостей, еды и вина. Стою на балконе с «нормальными» своего пола, пытаясь не сказать чего-нибудь непонятного. Разговор «о кофточках» вполне безобиден. Потом все уходят есть курицу, еще не снятую с бутылки, и мы остаемся вдвоем с давней знакомой: «Полька, смотри, упустишь – тебе же хуже!» – смеется она.

Смеется она!

– Ага, – соглашаюсь, и тушу ополовиненную сигарету. – Курицы не останется, пошли.

…Пью какое-то красное. И, чем больше, тем легче даются мне вечные, неистребимые огнем и мечом «кофточки». Развязывается язык: меня с интересом слушают – я даже выдавливаю поланекдота: «Скупой платит дважды. Пойду работать к скупому». Становится смешно, жарко, вместо курицы появляются кости; в этот вечер я не пью снотворное.

Утро, похожее на утро.

Рассматриваю – в зеркале, чужой-не-заметит – седые ниточки, подлизываюсь к лицу и шее кремом: в этом возрасте – «Что-что?» – советуют не забывать про шею, и я не забываю: для гильотины хороша больно!

Отправляюсь в место, хождение на которое предполагает о к л а д. Я просчитываю – так еще и не подойдя к двери, – что через семь с половиной часов уже выйду: я, разумеется, опаздываю.

Вечером обозначается Очередной-С-Претензией-На-Интеллект с веником красных роз.

– Спасибо, – терпеть не могу розы, особенно красные; ищу подходящую тару.

– Что-что? – переспрашивает Очередной-С-Претензией-На-Интеллект.

– Послышалось.

– Полина, я хочу, чтобы у тебя… у нас… В твой день рождения… – он еще что-то несет, а я думаю почему-то: в устаревшем содержанка – четыре слога; четыре – магическое буддийское число, и, может, оно-таки вынесет… Хотя, со-держу себя как раз я.

Ночью мне не нравится запах кожи Очередного-С-Претензией-На-Интеллект. Впрочем, едва ли он груб, если даже не нежен.

Не могу расслабиться.

Набираю семь цифр и облегченно выдыхаю: тишина! – а через секунду подпрыгиваю к двери, в которую – только что. Толстая тетка в зеленой телогрейке смотрит в упор: «Мыши-крысы есть?»

– Нет. И молока нет, – сдуваюсь, как круг.

Сажусь за шахматы, но голова отказывается думать. Я тупо растягиваюсь на постели: мало кто верит, но я на самом деле люблю спать одна.

Снятся зеленая собака и вертлявая бабочка-однодневка. Очень много солнца, в котором я – слепо-глухо-немая – пытаюсь открыть заархивированный файл «Teplo. Zip», нажимая на несуществующие кнопки.

Просыпаюсь – 02:00 – и перечитываю «Пену дней» (Виан – гений!), а утром снова подлизываюсь кремом к шее, что больно хороша как для Очередного-С-Претензией-На-Интеллект, так и для гильотины. Снова иду в место, предполагающее о к л а д, где автоматически не говорю ничего непонятного, а вечером – «Да пойдем, билет пропадает!» – оказываюсь на концерте кумира семидесятых. Поначалу что-то во мне оттаивает (на дворе девяностые), однако кумир порядком истаскан, и поет не те песни. Я выбираюсь из толпы постаревших фанатов, с облегчением покидаю помпезный КДС, и звоню бабушке:

– Не болеешь, бусь?

– Приходи, Поленька, приходи.

– Я люблю тебя, бусь…

– Что? Что? – переспрашивает.

– Сейчас приеду!.. – кричу в трубку, и сажусь в трамвай, везущий на другой конец мира.

Бабушка потчует чаем с пирогами, не забывая удивленно ахать:

– Как похудела-то, а! Поди, не ешь ничего?

– Ем, ем.

– Да вон под глазами-то! Чёрно! – бабушка всплескивает руками. – Хоть высыпаешься?

– Высыпаюсь, бусь. Ты-то как?

– Ноги болят, а так ничего, – улыбается. – Ну, пойдем, я тебе постелю на диване, уже первый час…

Я покорно плетусь за ней, замечая, как она ссутулилась и будто осела.

– Бусь! – резко поворачиваюсь.

– Чего?

– А ты кроме деда кого-нибудь любила?

Она молчит, потом смеется, становясь похожей на девчонку: