Черные бабочки - Моди

Вперед.

Я приближаюсь к ее губам, она отступает, затем возвращается, наши губы соприкасаются, мы сталкиваемся носами. Она целует меня очень мягко, один раз, два, затем моя очередь. Наверное, я немного перестарался, что заставляет ее улыбнуться, ведь я пру как бык. Ее губы, как и кожа, очень мягкие. Я стараюсь не вспоминать о том, что ел колбасу и пил вино, потому что ей, похоже, это не мешает, и, черт возьми, она тоже пила. Я плавно проскальзываю языком, ощущение странное. Я забываю, что его надо вращать, не помню, в какую сторону, но чувствую ее язык в ответ и забываю, я забываю все и закрываю глаза, ведь мы целуемся по-настоящему.

Покрывало мокрое, я даже не помню, кто расстилал его на полу. Мы бросились на него, прижимаясь друг к другу, не способные оторваться даже на секунду. Соланж голая, совершенно голая, и я тоже — после того как выкручивался как идиот, чтобы снять промокшие в соленой воде брюки. Мы продолжаем целоваться. Снова и снова. Мы катимся по полу. Трогаем друг друга. Дышим друг другом. Она опускает голову к моей шее. Ее волосы окутывают меня. Ее запах становится моим. Больше ничего не важно, ни дождь, ни земля, ни сажа, ни влажная древесина, даже то, что произошло на пляже, уже не имеет значения. Я больше не вижу ничего, кроме нее, я больше ничего не чувствую, кроме нее. Моя рука касается ее между ног, мое сердце бьется все сильнее, я чувствую ее волосы кончиками пальцев.

— Осторожно.

Я убираю руку, начинаю запинаться, извиняться, но она улыбается. Тянет меня к себе. Ее дыхание становится сильнее. Она этого хочет. Я знаю, что она хочет. Это мотивирует меня, возбуждает еще сильнее и в то же время пугает, потому что парень, наверное, должен хорошо проявить себя в постели. Даже когда постель — это мокрое одеяло на земле. Даже когда у него нет ни малейшего понятия, что делать. Мы нащупываем друг друга, тянемся друг к другу снова, наши руки пересекаются между ног, я извиняюсь снова. Вдруг вспоминаю, что, черт возьми, я забыл гладить ее грудь, возможно, в этом и проблема, я делаю все как идиот. И вдруг я внутри нее. От этого невероятного ощущения, тепла, которого я никогда не чувствовал, кружится голова. Я ищу взгляд Соланж, хочу сказать, что люблю ее, что это самое прекрасное, что произошло в моей жизни, но она морщится. Тогда я быстро отступаю с ощущением, что сделал что-то не так, если бы я только знал, что именно.

— Прошу прощения. Извини.

Она приподнимается, садится на одеяло и протягивает мне руку, улыбаясь.

— Подвинься поближе.

Сидя рядом с ней, с явным возбуждением между ног, я чувствую себя последним дураком. Едва смею смотреть на нее, но она красивее, чем когда-либо, совершенно голая на этом мокром одеяле.

Кончиком указательного пальца она заставляет меня повернуть голову к ней.

— Это было очень хорошо, мой Бебер.

— Не называй меня так.

Она целует меня в лоб, и на сердце сразу становится легче, потому что я знаю ее и умею читать в ее глазах.

* * *

Каждый день одна и та же улица. Те же узкие дома с закрытыми шторами. Те же мусорные баки, те же машины. И дождь, всегда дождь, этот северный, никогда не прекращающийся мелкий дождь.

Это странное время суток, ни день ни ночь, когда небо колеблется, когда улица исчезает. Время, когда гаснут огни, ножницы возвращаются в ящики, а кресла аккуратно выстраиваются перед зеркалами. Словно кукольный домик, промытый хлоркой. Она завязала волосы платком, потому что все еще идет дождь, да и потому что так модно. Она плотно завязала пояс своего кремового пальто и поменяла рабочие сабо на пару балеток. Никто на подобное не обращает внимания в этом маленьком городке, где даже время не имеет значения, но ее отражение в витрине могло бы быть на странице журнала. На момент почувствовать себя парижанкой. Так она чувствует себя живой.

Ставни опустились, ржавый замок захлопнулся на двери пустынной гостиной, и небо перешло на сторону ночи. Холодно, по-осеннему холодно. И огни на улице мерцают неуверенно, словно все еще наполовину спят.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Там только она. И шум ее шагов.

Затем голос. Силуэт. Звон ключей. «Добрый вечер», на который она не отвечает, потому что этих «добрых вечеров» было слишком много, чтобы их можно было пересчитать, и смех, и свист. Прохожие, незнакомцы, отцы семейств, рабочие в грузовиках. Она опускает голову, ускоряет шаг, но он настаивает. «Добрый вечер». Звук ее шагов по тротуару. Тяжелый запах пота. Зловоние остывшей трубки. И он добавляет «мадемуазель» изысканности ради. «Вы очаровательны», — он произносит, ускоряя шаг, показывая свою улыбку с желтыми зубами в луче фонаря. Серые волосы. Грязные волосы. «Соль и перец», причесанные назад, неудачно скрытая лысина. И это едкое дыхание, направленное ей прямо в лицо. Она отводит взгляд, но чувствует его рядом, так близко, что он касается ее плеча. «Мадемуазель». Он обращается на «вы». Он обращается на «ты». Он швыряет комплименты, звучащие как плевок. Куколка. Пупс. Хорошее телосложение. Прекрасное. Как у полноприводного автомобиля.

Она начала идти быстрее, но эта деревенская улица длинная. Невозможно представить, насколько она длинная. Он попытался схватить ее за руку. Он попросил, чтобы на него посмотрели. Чтобы его слушали, когда он говорит. Это самая малость. Минимальное проявление вежливости. Не делай вид, что стесняешься. Со своей юбкой. И шарфиком. Известно, чего ты хочешь. Его руки стали нахальнее, он прикасается к ней с ярой резкостью. И эта бесконечная улица, эти упрямо закрытые двери, эти закрытые ставни на безмолвных домах. Она хотела бы закричать, но он прижимает ее к стене, не позволяя вздохнуть, и его руки пробираются под ее плащ, пытаясь проложить путь между ее ногами. Вот что она ищет, вот чего хочет.

Шлюха.

И вдруг открывается ставня. Где-то там, в луче света. Он остановился, задыхаясь, с затравленным взглядом, потому что это маленький город, потому что он носит обручальное кольцо, потому что у него есть дети, и друзья, и семья. Он поправляет прическу дрожащей рукой, выплевывает запах табака и, улыбнувшись, продолжает свой путь, пока она цеплялась за клапаны своего пальто, как у настоящей парижанки.

Все в порядке.

Все хорошо.

Это была шутка.

7

Ну вот, это официально: The Beatles распались. Лично мне все равно, никогда особо не любил их музыку, дурацкие индийские туники, но для Соланж это совсем другая история. Я даже думаю, что она пролила слезу. Поэтому мы целый день слушаем их двойной альбом Ob-La-Di, Ob-La-Da и между мытьем головы размышляем, как мы будем жить без них. Правда в том, что мы будем жить очень хорошо, с The Beatles или без них, мы никогда не были так счастливы.

Потребовалось десять лет, но он у нас теперь есть, наш салон. Наша собственная парикмахерская. Все, как мы хотели: стены теплого оранжевого цвета, большие бежевые цветы, светящиеся лампы на потолке. И красивые фотографии в рамках в витрине. Неважно, что люди говорят, будто парикмахерских уже слишком много. Парикмахерских никогда не бывает слишком много, особенно здесь, среди всех этих тоскующих старух и молодежи, которая не хочет доверять свои головы какому-то папиному знакомому. Они устали от старомодных стрижек, а в этом Соланж знает толк. Она может сделать им прическу Катрин Денев или кого-нибудь еще, просто глядя на фотографии в журнале. Я нет. Но я справляюсь. Я делаю мелирование, завивку, окрашивание и стригу мужчин, потому что мужчины — это просто. Три раза щелкнуть ножницами, разок побрить у виска — и все готово. В общем, кто угодно может сделать это после того, как поработал на стройке и потаскал ящики на рынке. Я еще был ночным сторожем, но недолго, потому что мы перестали видеться, и мыл машины на автозаправке. Вот такой я, не заморачиваюсь. Это Соланж настояла на том, чтобы меня научить. Каждый вечер после работы. Она знала, что мы добьемся и откроем нашу собственную парикмахерскую, даже если я слегка покромсал ей кончики волос или подрезал челку, как у бомжа. У нее уже все было продумано: название, цвета, декорации, зелень. Именно это позволило ей все выдержать. Начальников, которые относились к ней как к мебели, нищенскую зарплату и все эти туфли, которые она никогда не могла себе позволить. Она знала, что мы выкарабкаемся. Конечно, пришлось ждать, откладывать деньги и есть картофель на завтрак, обед и ужин, это часть игры. И нам повезло, потому что ее матери пришла прекрасная идея умереть — это, пожалуй, единственное, что она сделала для своей дочери, — оставив ей свой дом. Уродливый дом. Еще более уродливый, чем прежде, настоящая развалина. Но он все равно неплохо продался, потому что сосед давно положил на него глаз. Мне смешно думать, что благодаря этой женщине, которая никогда меня даже видеть не хотела, я теперь работаю на себя парикмахером. В двадцать пять лет — неплохо. Свобода. Ну почти.