Умри завтра - Питер Джеймс

– Отчасти, – кивнул он.

– Не хотелось бы стать рок-звездой вроде «Битлз»?

Грейс чуть помолчал. Никогда об этом не задумывался.

– Нет, пожалуй.

– Почему?

– Потому… – начал он, сделал паузу, притормозил, отыскивая на причале нужное место. – Потому что голос у меня дерьмовый.

Лиззи усмехнулась.

Грейс пожал плечами:

– Даже если б имел певческий голос, все равно искал бы дело, которое что-то меняет. Понимаешь? Изменяет мир. Поэтому пошел в полицию. Пускай это звучит банально, но именно поэтому я делаю свое дело.

– Думаешь, полицейский успешнее изменяет мир, чем поющая суперзвезда?

Грейс улыбнулся:

– Думаю, мы меньше его портим.

– Но разве что-то меняем?

Проехав склад лесоматериалов, Грейс увидел стоявший на краю причала темно-зеленый фургон с золотым крестом Брайтона и Хоува и тормознул поблизости. Пока больше никто из команды не прибыл.

– Драга должна была уже прийти, – проворчал он с легким раздражением, борясь со временем, помня о прощальной вечеринке, на которой сегодня должен присутствовать. Будут многие крупные шишки из суссекской полиции, выпадет неплохая возможность кое о чем договориться, заключить соглашения, так что нельзя опаздывать. А шансов уже нет.

– Может, в шлюзе застряла.

Грейс кивнул и вылез из машины, пошел к краю причала, до сих пор болезненно прихрамывая после гонки за преступником несколько недель назад, когда его обожаемая «альфа-ромео» сорвалась с обрыва, остановился у железной швартовой тумбы, чувствуя на лице ледяной ветер. Свет быстро угасает – если б не безоблачное небо, уже было бы почти темно. Примерно за милю видны закрытые шлюзовые ворота, за ними оранжевая надстройка – возможно, той самой драги. Он поплотнее запахнулся, дрожа на холоде, натянул кожаные перчатки, сунул руки в карманы, посмотрел на часы.

Десять минут пятого. Проводы Джима Уилкинсона начинаются в семь в самом дальнем конце Уортинга. Предполагалось заехать домой, переодеться, захватить Клио. Теперь же – смотря что обнаружится и долго ли будет патологоанатом возиться на месте – дай бог вообще попасть на прием. К счастью, из двух специалистов-патологоанатомов министерства иностранных дел, которые чаще всего работают с суперинтендентом Грейсом, сюда направили Надюшку Де Санча, более расторопную и забавную.

На дальнем краю бухты отходило от причала крупное рыбацкое судно с включенными навигационными огнями. Вода почти черная.

Позади открылась и захлопнулась дверца, хриплый голос сказал:

– Ох и влетит вам от миссис за опоздание, Рой! Не хотелось бы оказаться на вашем месте.

Он оглянулся на Уолтера Хордерна, высокого подвижного мужчину, всегда скромно и элегантно одетого в темный костюм и белую рубашку с черным галстуком. Официально он значится директором кладбищ Брайтона и Хоува, но в его обязанности также входит участие в перевозке тел с места происшествия и оформление бесчисленных документов. Несмотря на скорбную должность, Уолтер обладает лукавым чувством юмора и больше всего на свете любит заводить Грейса.

– Почему?

– Грохнула ради нынешнего торжества целое состояние на парикмахера, будь я проклят. Сильно обидится, если вы ее кинете.

– Никого я не кину.

Уолтер выразительно глянул на свои часы и с сомнением поднял брови.

– Если понадобится, поручу вам возглавить следственную бригаду, – хмыкнул Грейс.

Тот покачал головой:

– Предпочитаю иметь дело с кочерыжками. Они не шевелят губами. Чистое золото, я вам скажу.

Грейс усмехнулся:

– Даррен здесь?

Даррен – помощник Клио в морге.

Уолтер ткнул пальцем в сторону фургона:

– Сидит там на лавочке, заигрывает с подружкой. – Он пожал плечами, закатил глаза. – Эй, вам пищалка пришла.

Грейс кивнул, набрал сообщение:

Судна еще нет. Опаздываю. Встретимся на месте. XXX

Принялся заталкивать мобильник в карман, а он снова звякнул.

Не опаздывай. Хочу сказать тебе кое-что.

Он нахмурился, озадаченный скупостью текста и отсутствием подписи «X» в конце. Отойдя подальше от Уолтера и инспектора Мантл, которая только что вышла из машины, набрал номер Клио.

Она сразу ответила, но кратко:

– Не могу разговаривать. Родственники прибыли на опознание.

– Что ты мне хочешь сказать?

– С глазу на глаз, не по телефону. Потом, ладно? – И разъединилась.

Черт побери! Грейс уставился на телефон, еще больше встревоженный, потом спрятал его в карман.

Ему все это не понравилось.

11

Симона научилась вдыхать пары «Ауролака» из пластикового пакета. Маленькой бутылочки растворителя, которую легко украсть в любом москательном магазине, хватает на несколько дней. Ромео научил ее воровать, прыскать в пакет, чтобы растворитель смешался с воздухом, вдохнуть, выдохнуть в мешок и опять вдохнуть.

Как вдохнешь, когти голода ослабевают.

Как вдохнешь, жилище становится терпимым. Даже не вспомнить – точнее, не хочется вспоминать, – сколько лет она тут живет. Попала сюда через дыру в бетонном тротуаре, спустилась по прутьям железной лестницы под оживленную невымощенную дорогу в подземную пещеру, предназначенную для осмотра и ремонта паровой трубы. Труба диаметром тринадцать дюймов входит в коммунальную сеть центрального отопления, обогревающую большинство городских домов. Поэтому зимой здесь уютно и сухо, а в весенние месяцы нестерпимо жарко, пока ее не выключат.

В крошечном пространстве, в тесной щели между трубой и стеной Симона устроила себе дом. В нем находится найденное на свалке старое, кем-то выброшенное пуховое одеяло и Гогу, который при ней, сколько помнится. Гогу – бесформенный свалявшийся кусок бежевого искусственного меха, к которому она во сне каждую ночь прижимается щекой. Кроме надетой на ней одежды и Гогу, никакого имущества у нее нет.

Их пятеро – шестеро, если считать младенца, живущего здесь постоянно. Остальные приходят, остаются на время, уходят. Помещение освещено свечами, музыка играет днем и ночью, когда есть батарейки. Западная поп-музыка иногда радует, иногда бесит, потому что громкая и редко останавливается. Из-за нее жильцы вечно ссорятся, но всегда запускают. Сейчас поет Бейонсе. Симоне она нравится. Нравится, как она выглядит. Симона мечтает когда-нибудь выглядеть, как Бейонсе, и петь, как Бейонсе. Когда-нибудь она будет жить в доме.

Ромео говорит, что она красивая, станет однажды богатой и знаменитой.

Младенец Антонио, восьмимесячный сын Валерии, снова плачет, слегка пахнет какашками. Общими стараниями его удается прятать от властей, которые иначе забрали бы малыша.

Когда-то хорошенькая Валерия гораздо старше остальных. В двадцать восемь лет лицо огрубело, покрылось глубокими морщинами от такой жизни, превратилось в старушечье. У нее прямые длинные темные волосы; глаза, прежде яркие, погасли, умерли; одежда разноцветная – изумрудная дутая куртка поверх рваных бирюзовых, желтых, розовых спортивных костюмов, красные пластиковые сандалии. Все это, как и другое, вытащено из мусорных баков в лучших районах города или жадно отхвачено на бесплатных раздачах.

Валерия укачивает на руках младенца, завернутого в старую вельветовую куртку на меху. Проклятый ребенок орет громче нескончаемой музыки. Известно – он плачет от голода. Все почти постоянно голодные. Едят то, что удастся стащить или купить на деньги, выпрошенные на улицах, вырученные от продажи старых газет, вытащенные из украденных у туристов сумочек и бумажников, полученные за мобильники и фотоаппараты, точно так же украденные.

Ромео с голубыми глазами величиной с блюдца, умной невинной физиономией, короткими черными волосами, зачесанными вперед, и высохшей рукой очень быстро бегает. Как будто за ним черти гонятся! Сколько ему лет, он не знает. Может, четырнадцать. Или тринадцать. Симона своего возраста тоже не знает. Те самые дела, о которых ей рассказала Валерия, еще не начались. Поэтому, наверное, двенадцать-тринадцать.

Это ее не особенно интересует. Хочется только, чтоб люди, живущие рядом, – семья – были ею довольны. Они всегда довольны, когда Симона с Ромео возвращаются с едой, с деньгами или с тем и другим, иногда с батарейками. Возвращаются в зловонные запахи серы, высохшей пыли, немытых тел, младенческого поноса – самые знакомые и привычные в мире.

Где-то в прошлом, затянутом смутной дымкой, помнятся колокольчики. Колокольчики прицеплены к пальто или, может быть, к пиджаку, надетому на высоком мужчине с большой палкой. К нему надо было приблизиться и вытащить бумажник, не задев колокольчиков. Если хоть один звякнет, по спине бьет палка. У Симоны звякал не один, а пять, порой десять, порой даже не сосчитать. Мужчина не успевал закончить порку, как она отключалась.