Умышленное обаяние - Ирина Кисельгоф

Я слушал ее смех и чувствовал неистовое желание – такое сильное, что готов был взять ее прямо сейчас, чтобы узнать свою половину. Отыскать и вернуть.

– У вас красивые губы. – Его квадратная челюсть выдвинулась вперед, раскрыв рот зияющим сачком.

– Абрикос? – подсказала она ему пароль.

Он ничего не понял, я чуть не рассмеялся. Нет. Не конкурент.

Она сказала, что из детства к нам приходит все, я согласился с ней. Неужели мы похожи?

– Разве такое бывает? – не поверил он.

Бывает. Поэтому свое детство я не помню. Так лучше. Для меня. Неужели мы так похожи?

Она смеялась над ним, возвращая себя ко мне. Я ее простил и расслабился.

– Над кем смеетесь? – спросил он.

– Над гибридами, – ответила она, закатившись от смеха.

Это было как плевок. Удар ниже пояса. Я внезапно понял: она смеется надо мной. Так смешно?!

– Очень! – смеялась она.

– Хочешь меня унизить?

– Запросто! – смеялась она.

Они пили, касаясь друг друга фужерами с коньяком. Это выглядело еще гаже, еще непристойнее. Шлюха! Она хохотала все громче и резче. Смех пьяной женщины раздражает до остервенения. Я сжал руки в кулаки и увидел, как разбиваю ей губы до крови.

– Что будем заказывать?

Я вздрогнул, из красного тумана выплыло выжидающе безразличное лицо официанта.

– Кофе, – произнес я.

– Что? – переспросил он.

– Кофе, турецкий. – Я должен был узнать, что она любит, чтобы прикнопить бабочку ее же булавкой. Официант скрылся в принте тропического острова, я остался, чтобы узнать.

– Искусство управлять женщинами, – сказал он.

– Научились? – Она вертела пальцами прядь волос, мой палец сам закрутил бумажную салфетку. Я не только делал, я думал как она. Она его хотела. Нетрудно понять: если женщина играет волосами, она желает, чтобы ее касались. Этот дурень понять не мог, что он упускает. Он продолжал торчать на месте, вместо того чтобы тащить ее в постель.

– Нет, – ответил он. Я расхохотался. Тупица!

– Фантастика всегда воплощается в реальность. – Она сложила ногу на ногу; ее голень, затянутая черной кожей, заблестела гладким хитином брюшка самки аполлона.

– Есть надежда? – Он наконец сообразил, когда ему все объяснили на пальцах. Дурень!

– Лучше не мелочиться, – намекнула она.

Ее палец, украшенный ядовито-красным коготком, медленно обвел край фужера. Она ласкала себя, чуть касаясь кромки стекла. Я проследил круг глазами и ощутил горячую кожу ее пальца на своих губах. Это был улет!

– Я боюсь фиаско, – сознался он.

– Бояться провала – в рай не ходить, – на полтона ниже засмеялась она, качая ногой.

Мои губы сами собой шевельнулись: «Бояться провала – в рай не ходить»? И сердце вдруг екнуло. Я отчетливо понял – это моя женщина. Из кончика ее черного хитинового сапога пер напрямую секс, а дурень сидел истуканом. Он провалился, сказав то, что говорить не следует. И она убрала ноги под столик.

– Не стоит напрягаться, – объяснила она.

– По привычке колетесь иголкой, доктор? – Он провалился еще раз. Мелочность не приветствуется. Это азбука.

Я должен был знать, где дом женщины, которая мне нужна. Я остался у темного тамбура ее подъезда, чтобы без помех видеть бабочку на охоте. Он целовал ее, она отбивалась руками.

– Идите же! – смеясь, повторяла она.

Он провалился в третий раз и умер на моих глазах. Все! Я засмеялся, она сама подошла ко мне.

– Кофе или жара? – Она приоткрыла красные губы, я увидел другие. Мое горло сдавило желанием, я не мог говорить.

– Жара, – выбрал я. – Когда? – Я хотел немедленно.

– Сегодня.

Она вручила мне ключ. Мне требовалось вернуть символ ее поражения, но я увидел мертвецки пьяную женщину. Это рай?! Я не беру трупы!

Провалилась она. Я ушел, чтобы не возвращаться.

* * *

Я взглянул вверх. Солнце шпарит вовсю, к нему с юга-запада плывут белые облака с коричневыми подпалинами на брюхе. Полдень, но ветер очень холодный – в горах снег.

– Сюда, – Кирилл кивнул на проход между двухэтажными домами из камышита и глины.

Мы остановились у входа, проемы окон зияли, часть из них забита фанерой, кое-где на ветру плещутся ветхие занавески. Дверей у подъезда нет. У облупившейся стены старая урючина. На ее гранатовых до черноты ветках парашютный купол розовых цветов. Урюк – азиатская сакура – цветет не больше недели. Но недолгая, убегающая красота никого не волнует.

– Вы к кому?

Из оконного провала высунулась девчонка. Сквозь прорехи розового купола ее узкие любопытные глаза блестят черной смородиной, голубое платье выцвело до белизны. Она улыбается, между зубами щербинка. Тощая, маленькая, счастливая девчонка в рамке их недолговечных розовых цветков. У меня защемило сердце. Такое редко со мной бывает. Почти никогда.

– К Мураду, – сказал Кирилл.

– А его нет! – засмеялась она. – В магазин ушел. Я его с пакетом видела.

– Зачем в магазин? – возмутился Кирилл, в его сумке тренькнули бутылки. – Мы все принесли.

– Ой! – насмешливо протянула девчонка. – Опять песни-танцы будут. Опять не спать. Опять ругаться, – она счастливо засмеялась. – А вы идите-идите. Там не заперто.

Мы поднялись на второй этаж, толкнули обшарпанную дверь и, отодвинув дырявую занавеску, вошли в комнату. Давно я не видел такой нищеты. Стены грязные, в потеках и пятнах. Ящики идут за стол и шкафы. На одном из них тюбики с красками, кисти, бутыли с растворителями, среди них скипидар. На выщербленном полу сваленные в кучу картонные, сплющенные коробки. В углу топчан со старым матрасом, почти без белья. Окно смотрит на север, как и положено – свет лучше. Но все равно сыро, темно.

Не предлагать много, решил я, глядя на оплывшие свечи в бутылках.

– Нет электричества. Давно, – Кирилл проследил мой взгляд. – Дом не на балансе. Умирает.

У окна стоял самодельный, грубо сколоченный мольберт, прикрытый грязной тряпкой. Я тронул ее рукой.

– Не надо! – запоздало воскликнул Кирилл. – Не любит. Если с похмела, орать будет.

– Поздно. – Тряпка слетела, открыв пылающий сноп солнца.

До самого горизонта ярко-желтые песчаные барханы, к ним лепятся вылинявшие войлочные шатры. На древесных искривленных стеблях шафрановые воздушные одуванчики сожженных солнцем листьев. А над холмами в кругах палящего солнца и пыльного суховея парит магрибская двоица. Он – в ярко-синем аба и голубой куфии, она – в пламенно-красной галабее. Он рукой уже снял с ее лица ярко-синий хаик. Она потупила взор, на щеках пылает отблеск галабеи, но на губах бесстыдная, еле заметная улыбка. Он вожделеет, она покорно ждет. И – сколько хватит глаз – опаленная чужой страстью безжизненная пустыня.

Неплохо. У меня засосало под ложечкой. Вот она, невнятная любовная двоица – он в синем аба, она в красной галабее. Странное сочетание, красный и синий – цвета Богородицы, но эти персонажи не святые, нетрудно понять.