На все четыре стороны - А. Гилл

Он открывает вентиль у основания иглы, и в пробирке начинают собираться капельки вязкой, прозрачной спинномозговой жидкости. Это какая-то мистика, жутковатая алхимия: ведь в нашем теле нет жидкости ценнее. Бог пожелал, чтобы почти никто из нас не видел ее от рождения и до самой смерти. Если что-то можно назвать нашей квинтэссенцией, то именно их – эти блестящие драгоценные капельки. Хелен может пожертвовать лишь несколько, но этого хватит для проверки на паразитов. В палатах, на железных койках, покорно тоскуют пациенты. Со всеми дежурят родственники, которые готовят им еду в полутемном сарайчике рядом с больничным корпусом, отгоняют мух и сидят тихо. Матери ухаживают за детьми, дети – за матерями. Большая африканская семья – лучшая помощь в борьбе с болезнями.

Лечение протекает следующим образом: на первой стадии это цикл из семи-десяти внутримышечных инъекций пентамидина ежедневно. Он весьма эффективен и продается по всей Африке за умеренную цену. Я сказал «продается»? Виноват: я имел в виду, продавался. Его европейский производитель, Aventis Pharma, обнаружил, что пентамидином можно также лечить пневмонию у больных СПИДом (конечно, не в Африке, а в Америке), и здесь его мгновенно стало трудно найти. Цена подскочила в пять раз. Благодаря поднятому в прессе шуму и международному давлению 85 000 ампул пентамидина каждый год безвозмездно отсылаются во Всемирную организацию здравоохранения (ВОЗ).

На второй стадии сонной болезни используется гораздо более серьезное и сомнительное средство – меларсопрол. Это одно из старейших лекарств, которые до сих пор находят постоянное применение. Этой кувалде из арсенала медицины уже 51 год. Я видел, как сестра готовит укол: надев резиновые перчатки, она осторожно набирала дозу меларсопрола в гигантский шприц, точно в классическом фильме ужасов. Шприц ей пришлось взять стеклянный, так как лекарство настолько токсично, что растворяет пластик. А ведь она собиралась ввести его в вену живой женщине! Активный ингредиент меларсопрола – мышьяк. Больная протягивает руку, чтобы ей наложили жгут, отворачивается в сторону. Она знает, что сейчас будет. Инъекции делаются тремя сериями по три, с десятидневными восстановительными периодами между сериями. И вот почему. Игла находит вену, жгут отпускают, тело женщины напрягается, поршень медленно ползет вниз – и пациентку начинает бить дрожь. Ее глаза под фигурными скобками бровей закатываются, ноздри раздуваются, а губы растягиваются в отчаянной, мучительной гримасе. Она тихо кряхтит, как тяжеловес, борющийся со штангой. Вся процедура занимает секунд тридцать. Остальные пациенты смотрят и ждут. Они знают: скоро наступит их черед. Говорят, ощущение такое, будто тебе в сердце впрыскивают соус чили. Маленькая дочка женщины приносит ей кружку воды с сахаром и соком лайма. Это единственное обезболивающее, которое она получит.

Меларсопрол – колониальное наследие. Он регулярно убивает одного человека из двадцати, а поскольку применяют его давно, сопротивляемость к нему растет, так что примерно у трети больных наступает рецидив. Меларсопрол так ядовит, что им нельзя лечиться дважды. Почти половина прошедших лечение все равно умирает, так или иначе, а это не тот процент, на который мы махнули бы рукой у себя в Беркшире. Впрочем, не так уж все плохо: есть альтернатива! Высокоэффективный, с иголочки, безболезненный, со всех сторон замечательный эликсир в пластиковом шприце – DFMO, или эфлорнитин. У него мало побочных действий, и он лучше всего излечивает сонную болезнь на второй стадии. Там, где потерпел поражение меларсопрол, он остается единственным выходом.

Эфлорнитин мог бы с успехом заменить меларсопрол, но не заменил, потому что – как и многие другие крохи, перепадающие третьему миру от первого, – его опять отняли. Aventis, которая производила и DFMO, перестала его выпускать, и вы уже догадались почему, вы понимаете меня с полуслова. Он не окупается. Да и вообще, его изобрели вовсе не как лекарство от сонной болезни, а с этими больными неграми связались просто по несчастной случайности. Его синтезировали, пока искали средство от рака (страдающих им богачей – хоть пруд пруди), но в этом смысле он не оправдал надежд, зато оказался идеальным лекарством от сонной болезни. Ну надо же, как не повезло! Хелен из угандийского буша видит долларовую бумажку не всякий год, вот они и бросили его производить. До мая запасов еще хватит, а потом – извините.

ВОЗ, которая то и дело поглядывает в свой гербовый блокнотик, чтобы вспомнить, в чем состоит ее работа, и частенько страдает от самовнушенной сонной болезни, сумела напрячься и вежливо спросить Aventis, не передумают ли они. Нет, не передумают. Но, пожалуй, поскребут по сусекам да заглянут в мусорное ведерко под раковиной – авось и найдется добавка. И правда нашлась. Она кончится к концу года.

Но слушайте дальше: люди из Aventis вовсе не бессердечные рвачи, наживающиеся на чужом горе, как вы могли бы подумать. Они знают, на что способна сонная болезнь, они нашли от нее лекарство, елки-палки, и от душевных щедрот подарили ВОЗ – не продали, заметьте, а подарили – свой патент. Как благородно! Но вот беда: ВОЗ не умеет сама делать лекарства. Она ищет другую фармацевтическую компанию, которая могла бы взяться за производство DFMO, но это будет стоить денег. По оценкам, вдвое или вчетверо против теперешнего, так что эфлорнитин окончательно превращается – пускай и не нарочно, а лишь из-за неудачного стечения обстоятельств – в лекарство для избранных, которое можно будет добыть только по особому заказу.

Вернемся в палату: юношу лечат меларсопролом. Все шло хорошо, но вдруг у больного появились опасные вторичные симптомы. По-видимому, у него еще одна разновидность заразы. В этом нет ничего необычного – многие африканцы носят в себе целый набор разных паразитов. Тут, похоже, речная слепота. Мышьяк – такое мощное средство, что гонит все остальные инфекции в мозг. Их следует заранее лечить по отдельности. Первоначально этот юноша привез сюда свою больную мать. Он приехал на велосипеде из Судана, посадив ее на руль. Она умерла. Его проверили – он болен. Он говорит по-английски медленно, с запинками: научился в лагерях беженцев. Почти всю жизнь он как мог спасался от иезуитских гражданских войн и голода. Его мечта – закончить начальную школу. Ему двадцать три – по африканским меркам прожил уже больше половины жизни, так толком и не начав жить. И подобных ему в Африке около трехсот тысяч – тех, у кого слегка кружится голова, у кого бугры на шее и червяки в мозгу.

Говорят, что именно столько людей страдают сонной болезнью, но на самом деле это не более чем прикидка, вроде попытки угадать вес церковного праздничного пирога или количество хлопьев в коробке с сухим завтраком – и это, если подумать, еще ужасней. По-настоящему никто ничего не знает, потому что чаще всего африканцы страдают и умирают в далекой глухой безвестности. Я не знаю, отчего вы обычно сердитесь, из-за чего у вас завязывается узел в животе, белеют костяшки, звенит в ушах – может, причиной тому бывает выскочившая перед вами на шоссе «Тойота», или наглые официанты, или очередь на почте, чиновники из авиакомпании, Брюс Форсайт[9]. Но какой бы мензуркой вы ни отмеряли свой праведный гнев, будьте готовы сменить ее на ведро.

К 2002 году глобальный фармацевтический рынок будет стоить 406 миллиардов долларов, и он растет на добрых – точнее, недобрых – восемь процентов ежегодно. Европе по продажам достанется около 100 миллиардов, США – 170 миллиардов, Африке – 5,3 миллиарда. Примерно один процент. Чтобы вам стало еще яснее, как раз столько фармацевтическая промышленность истратила в прошлом году на рекламу. А чтобы вы запомнили это накрепко, вот вам последнее: одного лишь прозака в США продается на сумму, равную половине всех затрат на лекарства в Африке.

Ну что, уже немножко вспотели под воротником? Ведь речь здесь идет не только о сонной болезни, а обо всем том, что мы огульно именуем тропической медициной. Не надо быть выпускником Бостонского медицинского колледжа, чтобы знать: по числу болезней в мире лидируют южные области, а по здравоохранению – северные. На поиски средств от облысения тратится больше денег, чем на все тропические болезни. Как и в случае с DFMO, фармацевтическая промышленность говорит: «Слушайте, мы тут неплохие ребята, не надо гнать волну. Посудите сами: мы живем в условиях безжалостной коммерции, а вся эта лабуда насчет свободного рынка и демократии, которую вы так любите повторять, означает, что в первую очередь мы отвечаем перед своими акционерами. Нет акционеров – нет исследований; а если нет исследований, то вам скоро будут, как раньше, удалять опухоль пилой на кухонном столе. Вы же не наезжаете на производителей автомобилей за то, что они не выпускают дармовых карет скорой помощи, и вообще – подумайте, сколько хорошего мы делаем».

Что ж, они правы – до какой-то степени. Вся загвоздка в том, что их свободный рынок – он ведь только для продавцов, а не для потребителей. Никто по своей воле не захочет стать их потребителем – к примеру, таким, как вот этот старик, на вид лет семидесяти, а на самом деле моложе меня, старик, в чьих слезящихся глазах табачного цвета прячется страх перед дневными кошмарами, результатом копошения червяков у него в голове, покуда он шаркает меж двумя костылями по палате, чтобы ненадолго вылезти на солнечный свет. Никто не листает брошюру, раздумывая, что ему выбрать – малярию, или речную слепоту, или сонную болезнь, или, на худой конец, легкую изжогу.