Дуэт - Сидони-Габриель Колетт

– Кофе будешь?

Удивление Мишеля было ей наградой:

– Кофе? Как это? Вечером?

– А разве ты не собирался поработать после ужина? Тогда, может, липовый отвар?

– Липовый отвар, если не возражаешь.

– Конечно, не возражаю. Мария, подайте мне, пожалуйста, тоже липового отвара.

За время ужина гостиная-библиотека наполнилась свежестью. Первые крохотные ночные мотыльки возникали из ночной тиши и становились пленниками гибельного пространства вокруг двух ламп. Алиса расправила сборчатый полотняный абажур на фаянсовой вазе, возведённой в ранг художественно исполненной лампы. Мишель вглядывался в полутьму, измеряя на глаз два громоздких книжных шкафа, верхние края которых упирались в потолок.

– Как же это Эсканья не установил здесь розетку?

Тут такой мрак. Ты ему не говорила, что это надо сделать?

– Могу завтра сказать.

– А-а, завтра… – вяло отозвался он.

Алиса обернулась так резво, что чуть не опрокинула лампу.

– Что «а-а, завтра…»? Ну да, как же, ведь завтра жизнь кончается, земля завертится в другую сторону, так? Дом рухнет, мы разведёмся, раззнакомимся, ты мне будешь говорить «вы», а я к тебе буду обращаться «мсье»? Так что ли прикажешь понимать твоё «а-а, завтра…»? Скажи, так что ли?

Он заморгал, едва не попятился от этого словесного напора, от воинственного желания напасть, поменяться ролями, опередить его во всём, что он наметил сделать, во всём, что он ещё не успел наметить. Алиса вдруг умолкла и прислушалась.

– Быстро же она сегодня принесла липовый отвар, – пробормотала она. – Обычно по часу ждать приходится…

Она пошла навстречу Марии, отворила и придержала непослушную дверь. Мария поспешила уйти, но на пороге обернулась и с напускной робостью спросила:

– Мадам… Я насчёт того, что завтра утром надо купить… Мадам не передумала?

Алиса пустила в сторону Марии дым сигареты.

– Конечно, нет. Вы что, забыли? Рагу из голубей, а для начала яичница с салом. Разве в меню что-то не так?

– Нет-нет, мадам… Я просто сказала… Спокойной ночи, мсье, спокойной ночи, мадам…

Она вышла нарочито торопливо и смущённо, и Алиса, сжав кулак, показала им на закрывшуюся дверь:

– Видел? Всё слышал? А как озирается, ищет кругом улики! Она чует всё, что мы хотим скрыть! И всё это – по твоей милости.

– Как это – по моей?… Ничего себе… Ты сама-то поняла, что сказала? Я просто со смеху помер бы, честное слово, если бы мог, как ты, потерять всякое представление о…

Он опомнился, сел ровнее.

– Ты ловкая, Алиса. Я это хорошо знаю. Не волнуйся насчёт Марии. Дать тебе волю, так мы здесь погрязнем в сплетнях о прислуге. А я хочу не этого. Сегодня вечером мне с тебя причитается другое.

Она вперилась в него холодным гневным взглядом, который он так и не сумел смягчить.

– Ничего тебе не причитается. Ничего особенного, во всяком случае. Впрочем, ты, очевидно, совсем отупел, как почти все мужчины, если думаешь, что тебе есть ещё что с меня требовать.

И снова он спасовал перед женской грубостью, отвернулся, схватил чайник с липовым отваром.

– Опять она разбила крышку, – сказала Алиса. – Дай мне чайник. Ты же знаешь: из носика плохо льётся.

Он позволил ей налить отвар, бросить в чашку два куска сахару. В каждом их движении ещё чувствовалась готовность помочь друг другу, нежная предупредительность. Но Мишель уже страдал от этого, уязвлённый тем, что нанёсшая оскорбление, виновная Алиса возмутительным образом вела себя точь-в-точь как Алиса невинная. Минувший день почти не сказался на ней, она выглядела красивой и готовой к всевозможным ссорам – и это было уже слишком. Но она погасла, мгновенно постарела и поникла, когда из-за холмов вырвался поезд, перерезал реку, прогудел и пропал… Алиса стояла вся обмякшая, опустив голову, с сигаретой в руке и долго прислушивалась.

– Тебе, наверное, хочется быть далеко отсюда, а?

Она подняла к нему свою головку ласточки, молчаливо признаваясь, что не в силах больше говорить, не в силах лгать. Помада на пухлой нижней губе чуть-чуть съедена, глаза с грустью и мольбой глядели куда-то в пустоту, мимо Мишеля.

– Да, – ответила она. – И да, и нет. Думаю, я всё же хотела бы остаться здесь… Куда мне ещё деваться?

– Это только теперь! – крикнул он, сдерживая гнев. – Очень своевременно! Надо было думать об этом раньше, перед тем, как позволить себе переспать с этим… этим красавчиком! Но когда на тебя найдёт, ты, чёрт возьми…

Она пожала плечами.

– Дурак. Дурак в полном смысле слова! Можно подумать, ты меня не знаешь. «Позволить себе переспать» – вот в чём суть для тебя, вот чего ты больше всего боишься. Это, конечно, очень на меня похоже – отдаться невесть кому вот так, походя!

– Может быть, не походя, а проездом. Пока я надрывался в Сан-Рафаэле…

– Мишель, – перебила она снисходительно, – согласись, у тебя были и более «надрывные», но зато более успешные дела, чем управлять два месяца по поручению братьев Шмиль этим несчастным заведеньицем, красивеньким и никудышным… Я тебе говорила: «Мишель, ты тратишь время зря… Зима у тебя пропадает… Братья Шмиль не такие везунчики, как Моизы…» Женщина чует удачу лучше мужчины.

Он слушал её, сбитый с толку.

Нервным движением он распахнул халат, и Алиса узнала пижаму, которая была на нём прошлой ночью: у него было несколько таких пижам светло-табачного цвета, под цвет глаз… Она обратила внимание на мелкие зубы, за которыми он ухаживал с изрядным кокетством, на руки, которыми он гордился; она раздула ноздри навстречу запаху, о котором всегда говорила, что он тоже светло-коричневый, и в ней вдруг вспыхнул протест: «Это моя собственность, этот мужчина – мой, неужели я так глупо всё потеряю, по его и по своей вине?..»

– Ну, давай, – резко сказала она.

Она подошла к окну, выбросила погасшую сигарету таким жестом, который мужчины называют «неженским», взяла другую, закурила и удобно уселась в кресло рядом с секретером. Она рассчитывала каждое своё движение, следила за их непринуждённостью, вплоть до того, что выбрала для себя плетёное кресло, выдвижную доску секретера, свет лампы, падавший на лицо, а Мишелю с мнимым великодушием оставила диван и полумрак. Молодая луна наполняла высокое, без занавесок, окно мутным голубым светом; розовый луч лампы доставал до ближайших звёздочек сирени.

– Мишель, налить тебе ещё отвара?

– Нет, и отстань от меня со своими трогательными заботами. Надоело уже.

По ясному и слишком мягкому голосу, доносившемуся из темноты, она поняла: дольше медлить нельзя.

– Помнишь, я заболела гриппом, когда ты был в Сан-Рафаэле?

– Конечно, помню. Не будь этого гриппа, ты поехала бы со мной.